Личность
Жизнь Эрнста Левина
Эрнст Левин, журналист, писатель, переводчик, родился в 1934 году в Минске; умер в Мюнхене в возрасте 81 года. Ниже мы публикуем беседу с его женой Асей Левиной.
Ред. «Рубежа». Мы мало знаем о его прошлом, о семье, в которой он вырос.
А. Левина. Его родители были профессиональными революционерами; отец вступил в компартию в Лондоне в возрасте 17 лет; узнав про революцию, немедленно вернулся в Россию и принял активное участие в известных событиях.
Ред. После школы Эрнст поступил в Белорусский политехнический институт на энергофак. Почему не в Литературный институт им. Горького?
А Л. Потому что это был 1952 год, расстрел членов Еврейского антифашистского комитета, антисемитская кампания, в следующем, 1953 году, переросшая в известное дело врачей». Еврейского юношу не приняли бы в престижный московский ВУЗ, литература считалась идеологическим фронтом... Тут все понятно. А в технические ВУЗы тогда «брали», вот он и подал документы в БПИ; закончил он школу с серебряной медалью (золотую просто не дали, поставив по белорусскому языку четверку), техника и точные науки его всегда интересовали, давались легко, учился он блестяще, написал за время учебы огромное количество стихов в институтскую газету «Оса», писал тексты песен для институтского оркестра, был очень музыкален, а институт закончил с отличием.
Ред. Его родители до конца своих дней оставались убежденными коммунистами?
А. Л. Да. Его мать я уже не застала, но отец был настоящим коммунистом-ленинцем, хотя пережил тяжелые годы, когда шли аресты его друзей и ровесников. Он рассказывал мне, что они с женой сидели ночами без сна и ждали, когда за ними придут... Ведь он провел молодость в Лондоне, и местные власти могли бы без проблем объявить его английским шпионом. Но, слава Богу, обошлось...
Ред. Как же их сын стал диссидентом и сионистом?
А. Л. Сын жил уже в другое время, когда познакомиться с диссидентами можно было даже случайно или даже вообще невозможно было не познакомиться. Кроме того, он выучил польский язык, стал выписывать польские газеты и журналы, которые были гораздо более свободными, чем советские. Так что придя впервые в их квартиру в 1958 году, я увидела в ней портрет Сталина на стене и польский журнал «Шпильки» на столе – свидетельства противоположных приоритетов старшего и младшего поколений семьи. Эрик был человеком ярким и общительным, у него всегда было много друзей. Естественно, что среди них появились и диссиденты.
Ред. И писал стихи?
А. Л. Писал, рифмовал всегда, так же как и острил – это было его естественным состоянием. Потом занялся стихотворными переводами. А на жизнь зарабатывал как инженер.
Ред. Итак, родители были коммунистами, а сын стал диссидентом и сионистом.
А. Л. Да, мы подали документы на выезд в мае 1971 года, а уехали в конце ноября 72-го. Т.е. полтора года сидели в отказе, а когда наконец получили разрешение, то вынуждены были платить за образование – такой тогда вышел закон. Эти полтора года борьбы вполне описываются формулой Ю. Олеши «ни дня без строчки». Ибо как еще можно было преодолеть сопротивление советской власти в 1971-72 годах, если не бомбить ее постоянными письмами протеста и не пересылать их с отъезжающими на Запад? Правда, были и акции протеста... В Минске, также как и в Москве, в Прибалтике и других городах безразмерной империи постепенно возникали и действовали группы желающих уехать, добиться свободы эмиграции, пробить брешь в «железном занавесе». Действовать при этом старались легально; при любом нарушении закона можно было легко уехать, как тогда говорили, в противоположном направлении, не на запад, а на восток, т.е. в Сибирь, и попасть хорошо, если не в тюрьму. Эрик в этой борьбе проявил незаурядные способности и на эти полтора года стал лидером минского сионистского движения: упорство, знание законов, связи с западными еврейскими активистами и их помощь, умение грамотно и точно формулировать, необходимая осторожность в сочетании с бескомпромиссной смелостью (например, при распространении «самиздатской» литературы) – все это в конце концов привело к тому, что властям, по-видимому, надоел этот неуемный еврей, который так умно и настойчиво добивался своего, что легче было выпустить его и пусть катится в свой Израиль – в конце концов чиновникам КГБ тоже хотелось жить спокойно. Все это подробно описано в его автобиографической книге «И посох ваш в руке вашей».
Ред. Как долго вы жили в Израиле?
А. Л. Мы прожили в Израиле 10 лет. Эрик работал по специальности, т.е. инженером-электриком, а я пробовала разные работы, в том числе и в журналах «Рассвет», «Сион», «Круг» и «Время и мы». Думаю, вас интересует, каким образом убежденные сионисты уехали из Израиля и оказались в Германии?
Ред. Да, такой вопрос напрашивается.
А. Л. Ответа имеется, как минимум, два: общий и частный. Общий ответ состоит в том, что для нас отъезд из СССР на Запад был отъездом на свободу. Живя в Израиле, мы были свободными людьми. А в частности – Эрику и особенно – мне очень хотелось поработать на радио Свобода, которую я знала с детства – ее, также как Голос Америки, Би-Би-Си и Кол Исраэль, сквозь глушилки слушал когда-то мой отец. И уехали мы не в Германию, а на радио Свобода. Если бы эта радиостанция была расположена, скажем, в Париже или в Лондоне, а еще лучше – в Иерусалиме, мы бы жили в этих городах. Но она находилась в Мюнхене, и мы приехали в Мюнхен, совершенно не собираясь здесь оставаться. Но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает. Опять же общие и частные причины сошлись, и мы остались здесь. Но, сказать честно, я не вижу противоречия между сионистскими убеждениями и жизнью не в Израиле. Масса людей, евреев и неевреев, соглашаются с тем, что у евреев, как и у представителей всех остальных народов, есть право иметь свою страну и право жить в других странах.
Ред. Ваш муж написал о выезде из СССР и конфликте со своими земляками-минчанами в Израиле в книге, которую вы упомянули выше, «И посох ваш в руке вашей». Книга вызвала разные отклики.
А. Л. Да, тема первой части этой книги – борьба за выезд, а второй – борьба за честное описание минского периода. Тут проявились некоторые основные качества его натуры: ненависть ко лжи и несправедливости, смелость сказать вслух то, о чем многие предпочитают молчать. Отклики на нее и дискуссии часто носили характер базарной ругани, принципиальными они, к сожалению, не были. Но и требовать этого от многих людей нельзя; в конце концов, дискутировать, а не балаганить – это тоже наука, требующая от участников и знаний, и определенных способностей.
Ред. Вторая книга вашего мужа называется «Декамерон переводчика». Почему «Декамерон»?
А. Л. В конце книги десять статей о причинах перевода некоторых стихотворений – поэтому «Декамерон». Эта книга – сборник стихотворных переводов с пяти языков: с польского, английского, немецкого, иврита и идиша. И она тоже полемическая, потому что Эрик не побоялся перевести заново недостаточно точные переводы известных или даже знаменитых авторов, таких как Пушкин и Лермонтов. Российские читатели, приученные поклоняться любой знаменитости, иногда испытывают шок при недостаточном восхищении текстами классика. И не только рядовые читатели. Когда-то еще в Минске Эрик послал несколько своих переводов Е.Эткинду (историк литературы, переводчик европейской поэзии, теоретик перевода. Доктор филологических наук, профессор многих европейских университетов. Эмигрант, по сфабрикованному «делу» в 1974 г. высланный из СССР). Я еще не разбирала архив моего мужа и поэтому не могу точно цитировать письма и документы. Просто перескажу: Эткинд очень высоко оценил переводы Эрика из Ю. Тувима, а что касается критики пушкинского вольного перевода «Трех Будрысов» А. Мицкевича, то по существу возражать не стал, а просто заметил, что Пушкин, даже если он не прав, все равно прав. Замечание несколько детское, отдающее обожанием. О таком отношении к признанным авторитетам хорошо сказал писатель Кирилл Кобрин в статье «Разговор в пользу мертвого» Памяти Самуила Ароновича Лурье»: это «...когда текст... обессмысливают благоговением, тупой юбилейной почтительностью – ... это ужасно обидно». Вот этой тупой юбилейной почтительности у Эрика не было ни к кому, классики остались для него живыми людьми, с которыми он вел разговор на деловом уровне, а не на уровне самолюбия. Мне кажется, что именно в таком подходе и проявляется настоящее уважение к авторам.
В переводах Эрика, как и во всем остальном, его основным желанием было сделать что-то новое или улучшить уже сделанное. Он очень хорошо знал польский язык, покупал еще в Минске книги Ю. Тувима, А. Мицкевича и К. Галчиньского; очень неплохо знал английский; позже освоил иврит, который начал изучать еще в Минске и продолжил в Израиле, и идиш – с детства, от старых своих теток, а потом с помощью нашего друга, театрального художника Ц. Кипниса; в Германии освоил немецкий, правда, в основном, пассивный, поскольку был уже болен. Подстрочниками не пользовался, переводил сам. Как сострил один наш друг, он был до тошноты дотошный.
Не будет преувеличением сказать, что это был на редкость способный и талантливый человек. Прекрасное чувство слова, чувство юмора, музыкальный слух, умелые руки, любознательность и постоянная тяга к изобретательности во всем...
Ред. Если мы не ошибаемся, карьеры в общепринятом смысле слова он не сделал, и некоторые считают, что у него был тяжелый характер.
А. Л. К карьере он был равнодушен, да и способностей делать ее у него не было. Чтобы долго не объяснять, приведу пару примеров из его жизни. В Минске один из наших близких друзей, инженер по специальности, как-то, собираясь в Москву в командировку, сказал Эрику: «Я слышу от многих, что ты талантливый поэт и переводчик. Сам я ничего в литературе не понимаю, но хотел бы знать, талантлив ты на самом деле или нет. Дай мне несколько твоих переводов, я в Москве зайду в отдел переводчиков в Союзе писателей, покажу им их и спрошу их мнение». Переводы он от Эрика получил, а, вернувшись, передал нам, что в отделе переводов СП ему сказали: ваш друг никакой не дилетант, он профессиональный поэт. Вот вам наш адрес и телефон, передайте ему, пусть он с нами свяжется». Реакция Эрика была очень для него характерной: он помрачнел. Нечего и говорить, что в СП не звонил и ничего туда не посылал. Потому что связаться с СП означало бы взять на себя некое обязательство – писать, постоянно работать. А вот этого он избегал, желая оставаться свободным художником: пишу и перевожу что хочу и когда хочу. Возможно, в этом проявлялось его гипертрофированное чувство независимости, самодостаточность, нескрываемое желание заниматься только тем, что его интересовало, и общаться только с теми людьми, с которыми ему было приятно и интересно, в то время как карьера неизбежно связана с расчетом. Уметь делать карьеру – это тоже талант, которого у него не было. Это был человек внутренне очень свободный...
Что же касается характера, то и в отношениях с людьми он позволял себе многое, что часто не одобряется. Приведу опять же пример. Когда начался КВН, ему предложили участвовать в составлении текстов. Он согласился. Команда к его приходу была уже сформирована, все люди ему незнакомые, а текст «домашнего задания» в основном написан. Придя первый раз на общий сбор и прочитав написанное, он без обиняков заявил: все, что вы здесь написали, говно! Само слово, разумеется, никого не шокировало, публика была без предрассудков, не мещанская, но ему сказали: О’кей! Тогда напиши сам, а мы посмотрим... Он написал – и его признали своим. Правда, пара участников обиделась, не на слово, конечно, а на оценку, но остальные стали нашими друзьями и большинство осталось ими на всю жизнь. Так что судите сами, тяжелый у него был характер или нет. Своих пристрастий и антипатий он не скрывал, друзей у него всегда было много, и людей он любил способных, и многое им прощал за их таланты. Вообще, обладал редкой независимостью, но нравился он, конечно, не всем. Но кто же нравится всем?!
Ред. Как приняла публика его книгу переводов?
А. Л. Насколько я знаю, очень хорошо. На обсуждении в редакции журнала «Иностранная литература» единственным замечанием было его посягательство на классиков. Знаете, когда-то, если не ошибаюсь, в немецкой газете «Süddeutsche Zeitung» была напечатана статья под названием «Плохие стихи Гете». В России немыслимо было бы написать под таким заглавием статью о Пушкине, там многие еще не освободилась, к сожалению, от «тупой юбилейной почтительности» по отношению к знаменитостям, хотя эта почтительность и парализует индивидуальное восприятие. Прекрасную статью о книге Эрика написал недавно умерший замечательный российский литератор и критик Самуил Лурье. Вот несколько отрывков из нее:
Самуил Лурье (С.Гедройц – псевдоним С. Лурье) о сборнике переводов Э. Левина «Декамерон переводчика» (М.: Время, 2008).
Приятно иметь дело с приличным автором. Все по-честному. Вот вам оригинал немецкого, польского, еврейского или древнееврейского стихотворения. Вот, если надо, подстрочник. Вот, для верности, транскрипция. Прикладываем, если имеется в наличии, хрестоматийный перевод – хоть Маршака, хоть Лермонтова, хоть Пушкина самого. Выделяем – видите? – курсивом отсебятину и неловкие обороты. Убедительно? То-то. А теперь посмотрим – нельзя ли перевести точней и притом не хуже. Как вам такой, к примеру, вариант? Да, самопальный. Без фабричной марки. Изготовленный на личные художественные средства бывшим советским инженером Левиным. Не для славы и не для денег, а исключительно для души. Такое хобби.
Соображения, которые он высказывает по ходу дела, в виде как бы то автобиографических, то текстологических примечаний, обличают в Эрнсте Левине ум основательный, острый, страстный.
Другое дело – мастера стихотворного перевода. Ну то есть все, кому случалось получать за стихотворные переводы гонорар. Эти пощады не знают. Высота, с которой они глядят на дилетанта, – из провинции! – к тому же самоучку! – не поддается измерению. Никуда не пустят и ничего не напечатают. Ни пяди бумаги не отдадут на печатной полосе. Хотя бы он принес что-нибудь вполне безобидное, какого-нибудь Ицика Мангера, писавшего на никому здесь уже не известном идише и переведенного чуть не на все, кроме русского, европейские языки.
……….
Надо полагать, вы помните пушкинский отрывок: «Он между нами жил…» Про одного поэта. (Речь идет об А.Мицкевиче). Как мы тут в Петербурге тепло его принимали, читали ему свои стихи, сочувственно и жадно внимали его речам
…о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.
Ну вот. А он ушел (благословляемый нами, между прочим) на Запад – и вот теперь стал нам врагом и свои произведения, в угоду черни буйной, напояет ядом.
…Издали до нас
Доходит голос злобного поэта,
Знакомый голос!.. Боже, освяти
В нем сердце правдою твоей и миром
И возврати ему…
Академический комментарий докладывает, что это – ответ Мицкевичу на такое-то его стихотворение, – выписывает польский заголовок и, поперхнувшись, умолкает.
А знаете, на какое? Вот оно –
«К русским друзьям»:
…
И т. д. Эрнст Левин
перевел этот текст, проживая уже за границей.
А здесь – как вы считаете, поздоровилось бы ему? Особенно если бы он – как и сделано в этой книжке, – усугубил смысл стихов историческими фактами. Про польское восстание, про «Клеветников России», про назначенный с осени 1831 года титулярному советнику Пушкину персональный пятитысячный оклад.
Все это, положим, правда, – но непочтительная; непростительная.
Много в этой книжке озорства. Как будто сам черт Эрнсту Левину не брат.
«Наверно, подумал я, схалтурил Блок – некогда ему было, что ли?..
Но больше я удивлялся по другому поводу: ну не мог ведь Блок так плохо знать немецкий язык!.. <…> Наконец, зачем он назвал свой перевод „Лорелей“, если по-немецки было „Лореляй“ (нормальное окончание женского рода!), а „Лорелей“ по-русски звучит похоже на „Пантелей“ или „Тимофей“? Когда же по ходу чтения выяснится, что речь идет о девушке и она автоматически переосмыслится в „Лорелею“, вдруг натыкаешься в конце на „песни Лорелей“, и чудится, будто этих „лорелей“ много, и поют они хором…»
Ишь каков. Александра Блока – в халтурщики. И Лермонтову не упустит с насмешкой красным карандашом подчеркнуть: «Написано красиво, хотя если бы она качалась, а снег был сыпучим, то вся риза давно бы исчезла».
Такая забавная работа над ошибками. Чужими. Но что характерно: не особенно-то возразишь. Нечем, в общем-то, крыть.
Блок, вы правы, «Лорелею» передал вяло, финал – просто никакой.
И «Экклезиаст» в вашем подстрочнике сильней, чем в ваших стихах. Правда, это попрек нечестный, поскольку данная задача, очевидно, не имеет решения.
А есть в этой книжке и волнующие переводы: из Целана, из Галчиньского, из Тувима. Из того же Ицика Мангера.
Коллекция ценная. И очень симпатичен ее составитель: каким-то образом, не прилагая умышленных усилий, он в книжке постоянно присутствует. Ведь тут рассказана история его интеллектуальных авантюр, его роман с мировой культурой, если разобраться – его судьба.
Бесстрашный. Простодушный. Угадайте, почему книжка так называется. Потому, что так назван ее последний раздел. А ему такое название дано? – «без всяких претензий, единственно потому, что он случайно содержит ровно десять отдельных новелл».
……….
Кроме этих двух книг остался большой архив, включающий новые переводы, статьи, заметки, юмористические стихи, пародии и т.д. Всем этим еще предстоит заняться.
Эрнст ЛЕВИН
Переводы
Из Экклезиаста:
Для всякой вещи на земле есть свой урочный час.
В свой час приходим мы на свет и смерть уносит нас.
Есть время камни собирать, и время их бросать;
И время нежно обнимать – и гордо отстранять;
Приобретать – и раздавать, терять – и находить.
Есть срок сшивать – и разрывать, молчать – и говорить;
И ненавидеть, и любить приходит людям срок.
И время миру и войне нам назначает Бог.
Юлиан Тувим
БРОСИТЬ БЫ ВСЕ ЭТО...
Бросить бы все это, бросить бы не глядя,
Поселиться осенью в Кутно иль Серадзе.
В Кутно иль Серадзе, в Раве иль Ленчице,
В тихом переулке, в хатке поселиться.
Было б там уютно, тесновато малость,
Хорошо пилось бы, хорошо дремалось.
Петухи бы утром на заборах пели,
Добрые соседи пухли и глупели.
Сел бы я за столик в кабачке напротив
И оплакал тихо все, что не воротишь.
У тебя спросил бы, отхлебнув вина, я:
«Ну и что ж, любимая, что ж, моя родная?
Жаль тебе веселья, гомона столицы?
Ты, небось, скучаешь в Кутно иль Ленчице?»
А моя любимая, слова не ответив,
До утра бы слушала в дымоходе ветер
И с тоскою думала, опустив ресницы:
«И чего он ищет в Кутно иль Ленчице?»
ИЦИК МАНГЕР
ПЕСЕНКА ПРО ЗОЛОТОГО ПАВЛИНА
А павлин золотой все в пути да в пути:
Захотелось ему день вчерашний найти.
Три-ли-ли, тра-ля-ля...
Он летел на восток и в нагорной стране
Встретил старого турка на белом коне,
И спросил, золотым опереньем звеня:
«Не встречал ли ты, старче, Вчерашнего Дня?»
Турок брови под красною феской собрал:
«День вчерашний сегодня? Вовек не слыхал!
Золотой ты павлин, а видать, что дурак!»
И поводьями дернув, уехал во мрак.
А павлин золотой в путь-дорогу опять:
Он на север летит день вчерашний искать.
Три-ли-ли, тра-ля-ля...
И когда уже мочи не стало лететь,
Видит крепкий рыбак тянет крепкую сеть;
Тянет, песню мурлыча и трубкой пыхтя:
Крепкий дом в его песне, и в люльке дитя,
И прядет белокурая мать у огня...
«Не встречал ли ты, дядя, Вчерашнего Дня?»
Трубка выпала, руки уперлись в бока,
И безудержный смех одолел рыбака,
И металось по скалам, неслось над водой:
«Вот дурак так дурак! А еще золотой!»
А павлин золотой в путь-дорогу опять:
Полетел он на юг день вчерашний искать.
Три-ли-ли, тра-ля-ля..
Видит в сумраке леса узорном, густом
Кроет хижину негр изумрудным листом.
И промолвила птица, головку склоня:
«Не встречал ли ты, парень, Вчерашнего Дня?»
Удивленное «Га?» прозвучало в ответ
И улыбкой сверкнул чернокожий атлет,
И улыбку его каждый понял бы так:
«Ты, павлин, золотой, а, ей-богу, дурак!»
А павлин золотой в путь-дорогу опять:
Он на запад летит день вчерашний искать.
Три-ли-ли, тра-ля-ля...
Видит: женщина в черном, от горя черна,
На сырую могилу упала она,
И глаза ее сухи, и нет больше сил...
И павлин золотой ничего спросил;
Он взглянул на нее и увидел, что в ней
День вчерашний навек, до скончания дней.