Военные рифмы
Мой товарищ
в смертельной агонии,
не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею
ладони я
над дымящейся кровью
твоей.
Ты не плачь, не стони,
ты не маленький,
ты не ранен, ты просто
убит.
Дай на память сниму
с тебя валенки,
нам еще наступать
предстоит.
Наверное, в России найдется очень мало
людей, которые не знали бы этих строк. Так же, наверное, найдется очень мало и
тех, кто знает, кому принадлежит авторство. Молва приписывает их народу. И это
высшая похвала для поэта. Но написал их конкретный человек – Ион Деген,
лейтенант 2 Гвардейской отдельной танковой бригады. Ас-поэт и ас-танкист. На его
боевом счету шестнадцать подбитых танков и один захваченный. Среди танковых асов
СССР он занимает десятое место.
Эти стихи написаны в самом конце войны, в декабре сорок четвертого, и они как
нельзя лучше показывают изнанку самого кровавого конфликта прошлого века. В двух
четверостишиях выражено все: боль потерь, горечь поражений и цена, которую
солдаты заплатили за ту, одну на всех, Победу, не считаясь ни с чем.
Ион Лазаревич в шестнадцать лет добровольно ушел на фронт. Воевал в пехоте,
командовал взводом разведки в дивизионе бронепоездов. Окончив танковое училище,
продолжал воевать на Т-34, сначала командиром танка, потом командиром взвода,
затем командиром танковой роты. Война для него закончилась в Восточной Пруссии,
когда он личным примером пытался увлечь в атаку сводную танковую роту. Но рота
не пошла. Одинокую «тридцатьчетверку» немцы пропустили за первую линию траншей и
подожгли, расстреляв десант на броне. Несмотря на тяжелое ранение в голову,
Деген сумел выбраться из танка, получив пулеметную очередь по рукам и осколки
снаряда по ногам.
Он выжил, несмотря на осколок в мозгу, оторванную верхнюю челюсть, покалеченные
ноги и семь пулевых ранений в руки.
После войны Ион Деген поступил в медицинский институт. Несмотря на то, что
израненные руки отказывались повиноваться (постоянно вязал узлы для гибкости
пальцев и носил залитую свинцом трость для работоспособности рук), он своего
добился – стал врачом-хирургом. Работал в разных концах СССР. Разработал новую
уникальную методику хирургии.
Сегодня профессор Ион Лазаревич Деген живет в Израиле. Пенсионер, но продолжает
консультировать коллег и занимается общественной деятельностью.
– Ион Лазаревич, вам, наверное,
задавали этот вопрос множество раз. Речь идет о вашем стихотворении. Его
называют лучшим стихотворением о ВОВ. Многие считают его народным, это, я думаю,
самая показательная оценка. Можете ли вы рассказать о том, как вы его написали?
– Честно говоря, оно уже навязло в зубах, это
стихотворение. Любимое стихотворение у меня совсем другое:
Воздух вздрогнул.
Выстрел. Дым.
На старых деревьях обрублены сучья.
А я еще жив.
А я невредим.
Случай?
Это мое самое любимое стихотворение и самое страшное. Оно было написано в 42-ом
на Кавказе. Мне было 17 лет, я тогда командовал отделением разведки дивизиона
бронепоездов. Жуткий был день.
Представьте себе этот бронепоезд, «Сибиряк», с его четырьмя 76-мм орудиями, а на
него прет туча клейстовских танков... Чего стоили эти орудия, привязанные к
железной дороге? Немцы бомбили постоянно, нашей авиации не было. Помню, оттуда
только до Ростова-на-Дону шестьсот сорок километров, а до Германии сколько?
– Скажите, ведь в те годы вообще не знали, что такое посттравматический
синдром. Вы испытывали что-то подобное?
– Я впервые услышал о том, что существует
посттравматический синдром, только в Израиле.
Я ведь был три раза ранен, последний раз очень тяжело, осколок в мозгу, оторвана
верхняя челюсть, семь пулевых ранений в руки, четыре осколочных ранения в ноги,
но я никогда не испытывал никакого посттравматического синдрома. Я просто не
знал, что это такое. И потом, будучи врачом, тоже на знал. На первых порах это
меня возмущало. Здоровых солдат показывают психологу!
Страх был. Люди боялись. Вот к примеру, служил у меня в роте командир танка
лейтенант Сегал. Мне он стариком казался, ему было под тридцать лет. Думаю,
попади он к самому ярому антисемиту, ему было бы легче, чем у меня. Он боялся.
На марше ведь как, место командира на левом «крыле» танка. Так и к
механику-водителю ближе, и обзор, и всегда можно соскочить, дорогу показать. А
Сегал из башни не вылезал.
Однажды я сделал совершенно подлую вещь, даже сейчас себя за это ругаю, но я был
девятнадцатилетним мальчишкой.
Мы поехали на рекогносцировку. Когда возвращались, я скомандовал: «К машине!»
Подговорил всех, и когда мы с Сегалом подошли к танку, там не осталось
свободного места. Я сказал ему: «Разрешаю вам занять мое место на крыле».
А сам, глупый мальчишка, сел на лобовом листе, над амбразурой пулемета, держась
руками за ствол пушки. Механик выбирал самые страшные места. Танк плясал. Я
боялся, что свалюсь под гусеницы.
Сегал кричал всю дорогу, слышно не было, но я видел, как он открывает рот и
цепляется пальцами за крышку люка.
Ничего не помогло, на крыло он так и не садился. Мне тоже бывало страшно, но еще
больше я боялся, что кто-то скажет: еврей – трус!
Поэтому первый лез всюду.
Посттравматический синдром, это другое, но я никогда с ним не сталкивался и не
понимал этого явления.
– Вы до сих пор интересуетесь танками. Но вы
же еще служили и в пехоте, и в дивизионе бронепоездов. Почему именно танки?
– В пехоте я шестнадцатилетним пацаном воевал где-то
месяц-полтора. В дивизионе бронепоездов воевал ровно 4 месяца. Причем, в
разведке. В танковом училище я проучился целый год и воевал в танках 8 месяцев.
Как-то во время войны в Ливане в 1982 году, мы с женой, сестрой и ее мужем ехали
вдоль северной границы. Неподалеку от нас на дорогу выкатился новенький Т-62.
Тут же стояли журналисты, и одна из них – корреспондентка Решет Бет – видимо,
заметив мое удивленное лицо, спросила:
– Вы знакомы с этим танком?
Я ответил, что воевал на его предшественнике – Т-34.
Она еще поправила меня, на израильский манер: «Ти – 34?» Нет, поправил я ее: «Тэ
– 34».
– Я читал в интернете о вашей
встрече с Константином Симоновым, о том, что он раскритиковал ваши стихи. Эта
история описывается каждый раз по-разному. Хотелось бы услышать от вас, как все
было на самом деле. Вроде бы с тех пор вы перестали писать стихи.
– Да ерунда. Писал я стихи. Только между 77 и 94
годом случился перерыв. Жена одно мое стихотворение прочитала и сказала, что это
дерьмо. После этого я не писал до 94 года.
В 94-ом мой друг, Аркадий Тимор, подарил мне мои наградные листы. Ему прислал их
из Москвы полковник, профессор Ф.Д. Свердлов, военный историк. Ведь я, будучи
солдатом-пехотинцем, разведчиком в дивизионе бронепоездов, командиром танка,
командиром танкового взвода, командиром танковой роты, не имел представления о
том, как там, в далеком штабе, в далеком от войны тылу, представляют к награде.
И вдруг – наградные листы. Стихи из меня просто посыпались. По три в день.
К сожалению, большинство этих стихов находились в компьютере, а я еще не очень
владел этой техникой, и однажды у меня полетел диск. Кое-что мне удалось
вспомнить, но очень многое пропало.
Про меня почему-то ни разу не написали без каких либо «легенд». Вот Евтушенко, в
прошлом году мы с ним виделись, вроде бы расставили все точки над «i».
И опять он написал не так, и текст стихотворения неправильный, просто
удивительно.
Писал я стихи. За одну шуточную поэму даже получил гонорар. Поэма называлась «Эмбрионада».
Я ее написал на четвертом курсе. А гонораром была пятерка по акушерству и
гинекологии фактически без сдачи экзамена. Поэма стала очень популярной, ее
цитировали во всех 88-и медицинских институтах СССР.
А с Симоновым получилась такая штука. Однажды, выйдя из Третьяковской галереи, я
увидел вывеску «Комитет защиты авторских прав». Решил зайти. В ту пору была
очень популярной песня «На полянке возле школы», музыку этой песни сочинил
лейтенант Григорий Комарницкий из нашей роты. Гриша сгорел в танке. А песню
исполнял джаз Эдди Рознера. Но на пластинках фамилия Гриши не упоминалась.
В «Комитете» ко мне отнеслись с пониманием, но объяснили, что пластинки
разошлись огромным тиражом и теперь очень сложно что-либо сделать.
Постепенно разговор зашел о творчестве танкистов. Выяснили, что и я пишу стихи.
Собеседники – двое мужчин лет сорока, предложили прочесть. Прочитал несколько
стихотворений.
«Подождите!» – попросили они и вышли. Через несколько минут вся комната
заполнилась людьми. Я довольно долго читал стихи. Всем понравилось.
На следующий день меня вызвал начальник политотдела полка, жлоб-полковник.
– Так что, лейтенант, стишки пишешь? – небрежно спросил он.
– Пишу...
– Сегодня к восемнадцати ноль-ноль поедешь в Дом Литераторов. Туда тебя мой
шофер на «виллисе» подвезет.
Я тогда еще передвигался на костылях, да и руки не окрепли после ранения,
поэтому поинтересовался:
– А обратно?
– А обратно на метро.
Так я попал в «Дом Литераторов». В небольшом зале на выставленных рядами стульях
сидело несколько десятков человек. Симонова я узнал, потому что видел его раньше
на фотографиях. Он сидел за председательским столиком в пиджаке с орденскими
планками.
В последнем ряду у входа сидел мужчина с обожженным лицом. Я решил, что это
Сергей Орлов, и не ошибся.
Симонов представил меня, сославшись на Комитет защиты авторских прав.
Прочитав несколько стихотворений, я почувствовал напряжение в зале, а позднее и
враждебность. Только Сергей Орлов осторожно, беззвучно аплодировал, складывая
ладони.
Когда я закончил и сел, началось. Ругали меня и так, и эдак. Возмущались,
обвиняли в клевете, в киплинговщине, в апологии трусости и мародерства. Особенно
их разозлила строка:
За наш случайный сумасшедший бой
Признают гениальным полководца.
Руководил разносом Симонов. Много лет спустя Евгений Евтушенко сказал, что
Симонов спас мне жизнь, пояснив, что полководец для меня – это командир бригады,
а никак не верховный главнокомандующий. Это, в общем-то, так и было. Для меня
даже тыл батальона был далеким, как другая планета.
Короче говоря, когда я спускался в метро, я себе пообещал не иметь дела с этим
литературным генералитетом.
Заключил выступление в Доме Литераторов тут же сочиненным стихотворением,
которое назвал «Товарищам „фронтовым“ поэтам». Заканчивалось оно так:
Мой гонорар – только слава в полку
И благодарность солдата.
Вам же платил за любую строку
Щедрый главбух Литиздата.
Уже гораздо позднее, когда я размышлял о тех, кто не воевал напрямую, а
находился в тылу или во вспомогательных войсках, я сочинил такое стихотворение:
В кровавой бухгалтерии войны,
Пытаясь подсчитать убитых мною,
Я часть делил на тех, кто не вольны
Со мною в танке жить моей войною.
На повара, связистов, старшину,
Ремонтников, тавотом просмоленных.
На всех, кто разделял со мной войну,
Кто был не дальше тыла батальона.
А те, что дальше? Можно ли считать,
Что их война, как нас, собой
достала?
Без них нельзя, конечно, воевать,
Нельзя, как без Сибири и Урала.
Их тоже доставал девятый вал.
Потери и у них в тылу бывали.
Но только я солдатами считал
Лишь только тех, кто лично убивали.
Об этом в спорах был среди задир,
Противоречье разглядев едва ли.
Водитель и башнер, и командир,
Мы тоже ведь из танка не стреляли.
Я знаю: аргументы не полны
Не только для дискуссии
– для тоста.
В кровавой бухгалтерии войны
Мне разобраться и сейчас непросто.
– Сейчас очень много пишут о
том, что Израиль создал Сталин, в некоторых источниках пишут о тысячах
добровольцев из СССР, приехавших в Палестину воевать за только что созданное
еврейское государство. Вы встречали таких добровольцев в СССР или Израиле?
– Нет, не встречал, но где-то в конце 1947 года, мы с
моим другом Мотей Тверским, пехотинцем, командиром батальона, послали заявления
в ЦК ВКП(б), в котором написали, что обладаем боевым опытом и просим отправить
нас воевать в Палестину.
Нас вызвали в обком, спросили, какие языки мы знаем – мы оба понимали идиш – и
на этом все закончилось. Вскоре отношения между СССР и Израилем стали портиться
и на каждом партсобрании мы сидели и тряслись, боялись, что нас сейчас выдернут
и припомнят наши заявления.
Заявление мне «припомнили» через 30 лет.
Мы тогда жили в Киеве и уже собирались уезжать в Израиль. Меня тогда «случайно»
встретил майор КГБ, адъютант заместителя председателя КГБ Украины генерала
Чурсина. Так как Чурсин был моим пациентом, майор за мной «присматривал».
Выражалось это в «случайных» встречах на улице и беседах. С ним я расправлялся
таким способом: когда он как-то пытался меня задеть, я просил у него почитать
что-нибудь из запрещенной в то время литературы, Солженицына Александра,
например. Майор возмущенно отмахивался и требовал прекратить «провокации».
В тот раз Евгений Михайлович спросил:
– Ну, что? Решили ехать?
– Решили, – ответил я.
– Ну, что же... оно и понятно. Уже скоро тридцать лет, как вы решили...
– Неужели не забыли?
– Что вы! Мы ничего не забываем.
– А какое впечатление на вас произвел Израиль в 77-м году?
– Ну, это оказалась совсем не та страна, что я себе представлял, хотя мне
казалось, что я знаю об Израиле все.
Сначала, конечно, эйфория, все было новым, необычным. Позже, правда, я
познакомился с израильской бюрократией... сразу вспомнил СССР.
Помню такой забавный эпизод. Служащая по трудоустройству предложила мне работать
в больнице в Кфар Сабе. Я согласился. Служащая объяснила, что я должен приехать
в больницу Меир в Кфар Сабе, к професору Конфорти.
Я был слегка ошарашен. Книга профессора Конфорти «Оперативная ортопедия» была у
меня настольной, но я понятия не имел, что он израильтянин!
Ехать в Кфар Сабу мне пришлось очень долго и на трех автобусах. Билеты стоили 31
лиру, в те времена для меня немалые деньги.
Когда я добрался до больницы, первое, что привлекло мое внимание, это
развевающееся над зданием красное знамя. Главврача в больнице не оказалось.
– Сегодня же праздник, мы работаем по расписанию выходного дня.
– Какой праздник? – удивленно спросил я.
– Первое мая!
Мне оставалось только возвратиться ни с чем домой, а утром снова ехать в
больницу. На мое счастье я встретил в больнице бывшего однокурсника, который
пригласил меня к себе переночевать, а назавтра снова привез в больницу.
Когда я, наконец, встретился с професором Конфорти, тот удивленно посмотрел на
меня:
– Деген, я читал ваши статьи, но не предполагал, что вы еврей!
– Вы находились в Израиле, когда СССР ввел
войска в Афганистан. Вы помните, как освещались эти события в израильских СМИ?
Как вы тогда отнеслись к этому событию?
– Я тогда абсолютно не понимал, зачем там
Советские войска. Думаю, что и американцы там не усидят, уж очень специфическая
страна.
А СМИ здесь почти никак не освещали это событие, не
то, что американцы. Те бушевали.
– Ион Лазаревич, из «агентурных источников» я знаю, что в конце
восьмидесятых вы организовали бесплатное лечение в Израиле советских солдат,
ставших инвалидами в результате войны в Афганистане…
– Не я персонально, а наш «Союз воинов и
партизан инвалидов войны с нацистами». Мы действительно организовали лечение
группы из восемнадцати инвалидов, наша организация также безвозмездно обеспечила
их протезами и колясками.
«Афганцы» были в шоке от нашего магазинного изобилия, ведь в СССР было довольно
тяжелое время. Их потрясло отношение к инвалидам Армии Обороны Израиля, и уж
совсем они не могли поверить в то, что здесь у генералов почти нет преимуществ
перед солдатами, они едят в одной столовой, носят одинаковую форму.
Кроме них мы также организовали лечение в Израиле легендарного динамовского
вратаря Льва Ивановича Яшина.
Став на протез, Лев Иванович заплакал: «Почему в своем родном СССР, для которого
я столько сделал, мне не могли дать нормальный протез, а здесь, евреи, которым я
совсем чужой, соорудили мне такое чудо».
С Яшиным случился еще один забавный эпизод. Он попросил помочь купить ему
кожаную куртку. Мы повезли его в магазин при фабрике. Тут же, в магазине,
находился хозяин фабрики, репатриант из СССР. Яшин примерил понравившуюся куртку
и спросил, сколько она стоит. Хозяин фабрики подошел и ответил: «Для Яшина –
ничего».
– Вы встречаетесь и общаетесь со многими израильскими политиками и
генералами, в том числе и с Ариэлем Шароном, не могли бы вы рассказать об этом?
– В Израиле есть большая группа национально
ориентированных профессоров. Человек примерно 600. Несколько раз мы с группой
профессоров выезжали в Самарию и в сектор Газа. Во время этих поездок нашим
гидом был Шарон. Всех нас он поразил редким для генералов знанием обстановки,
своим военным видением, своим непреклонным пониманием того, что уход с высот
Самарии или из поселений в секторе Газа может стать катастрофой для Израиля.
А с бригадным генералом Авигдором Кахалани мы вместе посещаем баню.
Это потрясающий человек. Войну Судного дня Авигдор Кахалани встретил на Голанах
командиром танкового батальона. Но с началом войны ему пришлось передать одну
роту в поддержку пехотному батальону, а другую отправить оборонять Кунейтру. На
позиции он вывел всего две роты и один взвод.
С первых часов войны положение было отчаянным: сирийская авиация господствовала
в воздухе, израильские позиции на горе Хермон были захвачены сирийскими командос,
оттуда все позиции танкистов Кахалани просматривались, как на ладони. Сотни
танков и БМП атаковали их в лоб. Но они выстояли, продержались, несмотря на
огромные потери, отсутствие связи и боеприпасов. Продержались три дня,
необходимые для подхода резервистов. Долина перед грядой, которую оборонял
батальон Кахалани, была покрыта сотнями горящих сирийских танков и БМП. Эту
долину до сих пор называют Долиной Слез.
В какой-то момент танк Кахалани оказался на перевале один. Остатки батальона,
всего шесть танков, находились внизу. На перевал надвигалось несколько десятков
сирийских танков. Кахалани дал команду подниматься к нему, но измотанные
тяжелейшими боями танкисты не выполнили приказ, только танк командира роты встал
рядом.
Мне очень трудно быть беспристрастным летописцем. Ровно 58 лет назад у меня
возникла точно такая ситуация. Девятые сутки наступления. Мне 19 лет. Я командир
сборной роты. 12 машин – все, что осталось от нашей танковой бригады,
тяжелотанкового полка и полка 152-миллиметровых самоходных орудий. Я приказал в
атаку. Машины стоят. На шум работающих дизелей немцы открыли бешеный огонь из
орудий и минометов. Машины задраены наглухо. Командирам наплевать на мой
изысканный мат – единственное средство убеждения, которым я владел в
совершенстве. Я скомандовал «За мной!», надеясь на то, что эти сукины сыны
сдвинутся с места. Не сдвинулись. Я вступил в бой. Мой танк был подбит. Три
человека в экипаже и шесть десантников погибли. Механик-водитель и я тяжело
ранены.
Кахалани нашел нужные слова. Они выстояли. Это была победа! По радио прозвучал
голос командира полка: «Кахалани, ты остановил сирийцев. Ты – Герой Израиля!»
Это был единственный участок фронта, где противнику не удалось прорваться.
С Шимоном Пересом я тоже встречался два раза. Тогда Перес был премьер-министром.
Когда он вошел, все присутствующие встали, а я продолжал сидеть. Перес прошел
мимо, снисходительно похлопал меня по плечу, но я сбросил его руку. А второй раз
в русском посольстве, на приеме ветеранов и инвалидов войны, Перес подошел к нам
сфотографироваться. Я отошел в сторону.
Авраам Коэн*, с которым я очень дружил, меня называл «фашистом», а я его называл
«большевиком», возмущенно спросил, почему я отошел. Я ответил, что с такими
личностями не фотографируюсь. «Ты знаешь, сколько он дал стране?» – возмутился
Коэн.
– Знаю, – ответил я, – но Перес делал это на своей должности, а сколько вреда он
принес стране , я могу рассказать...
Авраам Коэн на меня очень разозлился...
– Что вы можете сказать о последней войне в Ливане?
– Да ну... Сплошное безобразие, все безобразие.
– Ион Лазаревич, вы живете в Израиле уже тридцать лет, испытывали ли вы
когда-нибудь ностальгию по той стране, ныне уже несуществующей, из которой вы
уехали? Стране, где вы родились, воевали, учились, работали? Если да, то по чему
вы скучаете больше всего?
– Возможно это покажется вам странным, но меня удивляют люди, у которых появляется ностальгия. Вероятно, это те, кому не следовало сюда приезжать.
Егор Лосев,
«Искусство войны», 17 января 2013 г.
*Авраам Коэн – бывший секретарь организации «Союз Инвалидов – воинов и партизан Израиля».
