Судьбы ХХ века
Машу Рольникайте (теперь уже, конечно, Марию Григорьевну) многие называют литовской Анной Франк. Правда, судьбы их все же различны: если Анна писала свой дневник в подполье (что, конечно, нисколько не умаляет трагичности ее судьбы), то дневник Маши – это летопись горя, страданий, физических и моральных мучений, увиденных, пережитых, почти осязаемых. Вела этот дневник девочка 14 лет – именно столько было Маше, когда она попала в гетто. Потом она проведет в гетто и двух лагерях смерти в общей сложности 45 месяцев, почти четыре года.
Мария Рольникайте
Книгу «Я должна рассказать», основанную на этих дневниковых записях, а также
вторую повесть Рольникайте – «Это было потом», – описывающую события после
лагеря смерти (когда Маше с другими узниками, истощенными и обессилевшими,
пришлось ехать в родной Вильнюс на крыше вагонов), пожалуй, можно назвать
явлением внелитературным. Это аутентичная версия событий, изложенная откровенно
и безыскусно, ценная своей интонацией, детскостью, наивностью и при этом
величием человеческого духа.
Написанная вопреки всему – где только ни прятала свою рукопись девочка Маша, –
книга «Я должны рассказать», как и проза Шаламова, представляет собой не только
неоспоримый документ своего времени, но и новый тип пост-литературы. То есть
литературы после гуманизма. Возможно, поэтому по силе воздействия на читателя
она гораздо мощнее, чем спилберговский «Список Шиндлера» или «Пианист» Полански
(хотя сам Полански в детстве тоже пережил гетто).
– Мария Григорьевна, прочла ваши книги и пришла к выводу, что это уже, не
побоюсь этого слова, надлитература.
– И, к сожалению, вечно актуальная. Теперь вот опять... стреляют. На сей
раз Украина, за событиями в которой я пристально слежу, печалюсь о ее судьбе. В
мире все повторяется, как дурной сон.
– Что меня поразило помимо всего прочего: даже когда уже закончилась война,
покоя вам не было. По дороге домой в Вильнюс вас заставили ехать на крыше
вагона! И это после всего пережитого, после гетто и лагерей?..
– Да никто не заставлял, нам самим хотелось
добраться до родных мест. Мы могли в любой момент, конечно, оттуда свалиться:
крыша была слегка покатая и скользкая. Одна из нас лежала, трое ее держали...
Было очень страшно: потом, уже в мирные времена, я при виде поездов-товарняков
всегда ужасалась: как я могла несколько суток на крыше такого поезда ехать? Ума
не приложу.
– А потом еще и допросы в НКВД последовали: «что вы
делали в Германии?»
– Да уж…
– Мурер, палач вильнюсского гетто, был освобожден
от ответственности и умер в своей постели. Это как-то особенно жутко, ведь
получается, что в мире совершенно нет баланса добра и зла…
– У меня не так давно побывала немецкая съемочная
группа: снимали фильм обо мне и Мурере. У них такая задумка – показать две
судьбы, мою и этого Мурера. Палача и жертвы, выражаясь литературно. Когда в
Вильнюсе был суд над ним, я хотела пойти как свидетель обвинения, но отец мне не
позволил: мол, есть люди и повзрослее, пусть они идут. Хотя я рвалась… И вовсе
не из мести, а потому что могла бы многое о нем рассказать.
– Не страшно было вновь его увидеть?
– Нет, я хотела его увидеть – услышать, что он скажет, посмотреть, как
будет себя вести. Но на суд вместо меня попал папа: как адвокату ему разрешили
присутствовать на том заседании.
– Папа вам рассказывал об этом процессе?
– Конечно. Мурер вел себя чрезвычайно нагло, ни в чем не раскаивался и
говорил, что его задержал человек, который, мол, бежал от коммунистов. Его
кто-то из бывших узников узнал в лагере для перемещенных лиц и тут же позвал
полицейского – так Мурер и попался, в Америку не успел уехать.
– Суд дал ему 25 лет.
– Но Хрущев по договоренности с Австрией уже в 1955-м освободил его
вместе с другими нацистскими преступниками. Повторный суд состоялся в Австрии в
1961-м. И тогда его уже оправдали.
– Во второй раз Мурера арестовали уже в связи с громким процессом Эйхмана?
– Да, и на суде не было ни одного представителя СССР: коль скоро вы его
освободили и выдали Австрии, где он не сидел ни дня, то о чем свидетельствовать?
Суд больше напоминал пародию, постановочный процесс: в зале присутствовало много
бывших эсэсовцев, публика была на стороне обвиняемого. Заседание проходило в
Австрии, в городе Граце. Случайно я прочла заметку о том, что некий американец,
оказавшийся там в это время, хотел купить жене цветы по случаю ее дня рождения,
но так и не смог достать ни одного цветочка: все цветы были скуплены
поклонниками Мурера, которые после суда встречали его как кинозвезду. На процесс
пришел один человек, его жертва, бывший узник гетто. Он спрятал у себя в кармане
нож: видно, предчувствовал, что Мурера не казнят, хотел его зарезать. Нож,
конечно, отняли, а самого его выдворили из зала суда. А еще одна женщина, чью
сестру Мурер убил прямо при ней, выстрелив в них обеих – они тогда подростками
были, стояли прижавшись друг к другу, и кровь сестры струилась прямо по ногам
этой женщины... Так вот, начав свою речь, она зашлась в рыданиях – истерика
началась. Ей за это строго попеняли и сказали, чтобы она сдерживалась, а то,
мол, тоже выведут из зала.
– Вот Ханна Арендт в своей книге «Банальность зла» пишет, что Эйхман якобы
совершал свои преступления без всякого «сладострастия», не как обычный садист, а
просто «выполняя приказ». Говорил всегда ровно, казенными оборотами и все время
талдычил, что он просто честный служака.
– Врал! Все они на судах вопили, что выполняли
приказ и все такое прочее. Мурер вот тоже «приказ выполнял». Правда, выполняя
эти приказы, он невероятно обогатился – всю контрибуцию себе присвоил, не
передал ее на пользу фатерлянда. Евреи Вильнюса под страхом немедленного и
поголовного уничтожения отдали ему миллионы: и рубли, и доллары, и золото. И он
все награбленное вывез потом в Австрию, где поселился и жил не таясь, – все,
абсолютно все себе присвоил. То есть и мамина цепочка, и колечко – наш жалкий
вклад в обогащение герра Мурера – тоже там… Интересно, кстати, что у него есть
две внучки, уже довольно взрослые женщины. Одна из них ярая нацистка, а другая,
наоборот, антифашистка.
– Как вы думаете, почему так живуч этот «арийский
миф»? Он ведь в разнообразных интерпретациях до сих пор культивируется.
– А что делать…
– Бороться!
– Боритесь вы, молодые… Хотя меня вот недавно
попросили прочитать лекцию в школе. Слушали старшеклассники, русские дети. И с
большим интересом.
– Мария Григорьевна, а вы не думали, что выжили еще
и для того, чтобы рассказывать другим, как это было?
– Мне так одна верующая женщина и сказала: «Вы
выжили, чтобы поведать миру, что такое фашизм». Но почему тогда мама, Рувик и
Раечка не выжили?
(Мария Григорьевна показывает фото Рувика и Раечки – двух малышей в праздничных
платьицах. Мы молчим.)
– Кто-нибудь из родственников у вас остался?
– Никого! Живу наедине с фотографиями. Муж умер.
Прекрасный был человек, кристальной души. Честнее его я никого не встречала.
Никогда мне не завидовал, радовался моим успехам и (смеется) относительной
«славе». Из-за него я и в Ленинград переехала, хотя все друзья, все окружение
осталось в Вильнюсе.
– Борис Фрезинский в своей книге «Мозаика еврейских
судеб. XX век» назвал вас «литовской
Анной Франк». Глава, посвященная вам, называется «Глаза Маши Рольникайте». И там
есть ваше фото, 14-летней девочки. Глаза, действительно, первое, что привлекает
внимание – такие они выразительные.
– Были! Теперь вместо них морщины. Но не только
Борис меня так называл. Когда моя книга вышла во Франции, все кричали: советская
Анна Франк!
– А в СССР с публикацией вашей книги, которую вы
чудом сохранили в гетто, были сложности?
– Во-первых, пока был жив батька Сталин, я и не
заикалась о свой книге. Мало кто знал, что эти записки вообще существуют. Чтобы
поступить в Литинститут, я написала какую-то дурацкую пьесу для самодеятельности
(смеется). Но потом все же дело сдвинулось: в 1961 году книгу решили издать,
правда, с идиотскими редакционными замечаниями, что, мол, написана она не с
марксистских позиций.
– Как это?
— Ну да, откуда мне в 14 лет было знать, что такое марксистские позиции?
Но самое омерзительное, что меня иные спрашивали, мол, а не был ли Йонайтис
любовником моей мамы, не был ли он влюблен в мою сестру, которую спас? Я
пощечины раздавать не умею, так и не научилась, но вот тут руки чесались, честно
вам признаюсь.
– Йонайтис ведь был вашим учителем? Это он,
литовец по национальности, героически спас двенадцать человек, спрятав их в
укрытии между стенами монастыря.
– Да, героический был человек. Спас мою сестру,
ежесекундно рискуя собой. Но не только он праведник мира, который, рискуя своей
жизнью, совершил невероятное, спасая этих людей. Все они – ксендз Юозас
Стакаускас, монахиня Мария Микульска, учитель Владас Жемайтис – изо дня в день
помогали заточенным в укрытии, хотя и еду доставать было трудно, и проверки были
частые. Сестра моя сумела сбежать и в гетто, слава Б-гу, не попала. После войны
мы встретились… Йонайтис потом, после войны, защитил диссертацию, стал
кандидатом физико-математических наук, и я часто к нему приходила в гости,
например, в дни рождения. Удивительно, но никто из гостей не знал, что он для
нас сделал и что я пережила: мы об этом не распространялись.
– Даже так?
– Да, как-то речь не заходила.
– Как такое возможно?
– Вы знаете, это не всем было интересно. Скажем,
женщина, которая в одной лаборатории с Йонайтисом рядом сидела, его коллега и
научный работник, прочитав мою книгу, как-то сказала: «Ну, Маша понаписала!»
– В смысле слишком все это невероятно?
– Видимо, да.
– Действительно, это настолько ужасно, что кажется,
скорее, сюжетом полотен Босха, чем реалиями ХХ века. А в Германии ваша книга
вышла?
– Еще как! Несколько изданий было. На одной из
обложек красовался такой подзаголовок: «Мужественные женщины Третьего рейха».
Это я, оказывается, женщина Третьего рейха!
– Вот это да!
– Потом еще мне часто говорили: «Да что вы все о
грустном? Пишите о любви!»
– Это уже черный юмор получается. С другой стороны,
ваши книги в каком-то смысле и правда о любви. То, что сделал Йонайтис, то, как
люди выживали в этом аду – они ведь были ведомы любовью, не так ли? В
широком, универсальном смысле этого слова. И рукопись вам удалось сохранить
благодаря…
– … любви, думаете? Нет, исключительно детскому
упрямству. Там главное слово — «должна»: «Я должна рассказать».
– Вы чувствовали, что совершили героический
поступок?
– Да бросьте! Меня называли Дон Кихотом –
наверное, за обостренное чувство справедливости. То, что люди слабы, возможно,
не их вина. Я не о фашистах сейчас, а о том, что люди многого не понимают,
многого боятся. И героем быть тяжело… Люди хотят жить комфортно, что поделаешь.
– А потом приходит Гитлер – и все немеют…
– Да, это так. К сожалению.
Беседовала Диляра Тасбулатова,
Jewish.ru, 9 мая 2014 г.
