Документальная повесть

...и будем ходить по стезям Его

(Из книги «Вечный Судный день», 1996)

...и Он научит нас путям Своим, и будем ходить по стезям Его...

Михей, глава 4, стих 2.

...и научит Он нас Своим путям, и будем ходить по стезям Его...

Исаия, глава 2, стих 3.

Хозяйка с вечера долго молилась.

Легла и не могла заснуть. Вернее, заснула она сразу, но тут же проснулась и лежала с открытыми глазами. Слышала, как пришла жиличка, как вытащила в кухне защёлку из болта и вышла наружу; скрипнул ставень.

«Нет письма-от», – подумала Хозяйка. Она и сама не знала, по какому признаку, по скрипу, что ли, но определяла безошибочно, пришло ли жиличке письмо с фронта.

Часов она не держала, а по жиличкиному приходу время узнать не могла: та возвращалась домой то в восемь, то заполночь, устало говорила «работы много» и валилась. Вот уходила всегда в семь, это точно. Быстро одевала сонного мальчонку – она одевала, а он спал стоя – и уводила в садик. И на весь день Хозяйка оставалась одна.

«Чаяла, что хоть душа живая в доме будет, ан нет... Прости меня, грешницу, Святая Заступница».

Жиличка повозилась за стенкой, Хозяйка слышала, как она перекладывает сынишку. «Разметался на топчане-от, матери места не оставил». Всё стихло, только вьюжило и подвывало за окном да гудело в трубе, раньше говорили – домовой, а нынче и Бога отменили, и леших, и домовых, «прости Ты меня, грешницу...»

Прошло ещё время, и не выдержала Хозяйка, встала, перекрестилась на образа и как была – босиком, в длинной ночной рубашке – прошлёпала на кухню. Избу свою она, слава Тебе, Господи, знала, как ладошку, свет ей не понадобился. Отвернула половик, откинула крышку подпола и, стараясь не скрипеть, ступила на лесенку. Подняла руку и притянула крышку за собой – «не то пойдёт кто, не дай, Бог, да впотьмах грохнется вниз». Положила ладошку на спичечный коробок, потрясла – «штук десяток есть ишшо». Отворила створку железнодорожной лампы, ещё до войны у пьяного проводника купленной – «ворованная, прости, Господи», чиркнула спичкой, дрогнул неверный свет, зашатались тени. Вспыхнул свечной фитилёк внутри лампы, и осветился подпол.

Работала она споро: ссыпала картошку в мешки, лук и морковь в ящики. Всё было чистое, сухое: подпол хорошо проветривался, окошки – одно против другого по всем четырём стенам, хоть и застеклённые, но открывались, потому и сырость не водилась. «Вот и слава Богу, добро-от и не сопреет».

Вёл из подпола ещё ход – маленькая дверца во двор. Запиралась она изнутри на засовы и крючки, пройти в неё можно было не в полный рост, а приклонив голову да ступив на высокий приступочек.

Отперла дверцу Хозяйка наощупь, сколько раз за долгую жизнь приходилось – приноровилася; мешки и ящики выставила наружу. «Всё в стайку в яму снесу, укрою, укутаю, Бог даст, до весны не замёрзнет».

Хозяйка приподняла люк, прошла тихонько через кухню к себе, надела шубу, запахнулась, голову платком повязала да поверх шалью плотно покрыла, концы крест-накрест под мышками пропустила, завязала на спине, ноги босые вставила у порога в пимы, спустилась с крыльца, мешок с картошкой на спину – и пошла, вот так всё и перетаскала.

Стайка была в конце двора, летом между ею и домом всё сплошь грядками занято, а теперь зима, снегу по колено насыпало. Яма в стайке глубокая, тёсом обшитая, и крышка фанерная двухслойная сверху. Мешки и ящики Хозяйка забросала тряпьём, какое нашла. Распрямила спину, постояла на ею же самой протоптанной тропинке, глотнула ветру, «злой он ноне, ветер-от, кабы не снег, худо бы...»

Взглянула между домами на восток. Небо ровное, звёздное, глубокое, до розовинки на краю далёко ещё. «До утра одну ходку поспею», – подумала, вернулась в стайку, вывела санки, верёвок взяла да ящик деревянный с инструментом, перекрестилась, пожелала самой себе: «Бог в помочь» и – пошла.

Во сне мальчик летал. Он парил над крышей, рядом Шарик кувыркался на облаке, вдруг показались самолёты с чёрными крестами, и мальчик, выпрямившись, побежал; он держал Шарика в ладонях, но как ни старался – перебирал ногами и локтями, с места сдвинуться не мог, а самолёты приближались, и тогда он вскрикнул и проснулся.

В комнату вошёл отец, налил воду в круглый эмалированный таз, через край переваливалась лохматая пена. Белый шпицик утопал в пене, только чёрное пятнышко носа высовывалось наружу. Потом Шарик сидел на подоконнике перед распахнутым окном и грелся на солнышке. Он был похож на глиняную копилку, только без щелочки для монет. Взвыли самолёты с чёрными крестами, и мальчик, прижав к груди Шарика, побежал. И опять проснулся.

Торопливо вошёл со двора отец, крикнул: «Поезд отходит!» – схватил узел и чемодан, мама вцепилась в мальчика, и они побежали к станции. Поезд уже набирал скорость. Отец прыгал рядом с убыстрявшим ход вагоном, изловчился, забросил сына в открытую дверь, на бегу подсадил маму. Вещи так и остались у него в руке. Он размахивал чемоданом и, удаляясь, что-то кричал.

Мальчик вдруг понял, что забыли Шарика, расплакался, а мама стояла рядом и повторяла, не замечая собственных слёз:

– Папа приедет и привезёт его.

И тут показались самолёты, они шли низко. Поезд остановился, пассажиры повыскакивали в поле. Мама навалилась на мальчика, ему было тяжело и душно, он пытался высвободиться, а мама пригибала его голову. Он чувствовал запах горячей земли и примятой травы.

Самолёты сделали несколько кругов и ушли в сторону реки, через несколько минут прогремели взрывы, и опять затарахтели моторы. Немцы разбомбили железнодорожный мост, по которому недавно прошёл состав. На обратном пути самолёты опять кружили над поездом, рёв всё нарастал, а мальчик не мог от них убежать, потому что мама прижимала его к земле. Он начинал задыхаться – и проснулся.

Мама, наклонившись над ним, подсовывала руки то под голову, то под ноги и передвигала его к стенке. Увидев, что он открыл глаза, шепнула:

– Спи, нет письма.

Они давно договорились, что когда придёт письмо, она разбудит мальчика и прочтёт письмо вслух.

Письма отец писал по-еврейски, забавными буковками, мальчик просил: «Читай по-русски», – а она отвечала: «Ведь ты всё понимаешь», – и продолжала читать по-еврейски.

– Спи, – повторила мама, – сегодня письма опять нет.

Она легла рядом и сразу заснула.

Мальчик слышал, как в кухню вошла Хозяйка и подняла крышку подпола. Оттуда выскочил Шарик, мальчик подхватил его на руки, но налетели самолёты с чёрными крестами. Шарик вырвался и плюхнулся в таз с лохматой пеной. Отец проделал на собачь­ей спинке щелочку для монет. Мальчик заплакал. А мама сквозь сон сказала:

– Спи, когда придёт письмо, я тебя разбужу.

– А Шарик? – спросил мальчик.

– Папа приедет и привезёт его.

– И сделает из него копилку, да?

– Да-да, сделает. Спи.

Мальчик заснул. И спал, пока не поднялась крышка подпола и не высунулась Хозяйкина рука с фонарём.

До края посёлка оставалось три дома. Снег на дороге был утоптан, санки скользили легко. «Слава Тебе, Господи, – думала Хозяйка. – Снег бы не выпал, намаялась бы. А так до свету, глядишь, и поспею. Разгрузить бы до семи, когда жиличка встаёт, негоже, чтобы чужие глаза добро церковное видели. Неровен час...»

Ветер налетал сбоку и бил наотмашь. Она натянула шаль на правую, наветренную щеку. От дыхания край шали быстро заиндевел, и в глаз лез белый мох, мешал видеть дорогу. Квартиранты, жиличка с мальчонкой, не заметили, кажись, её ухода, спали крепко. Да и потёмки в избе непроглядные, окна плотно ставнями закрыты. А письма за ставнем-от не оказалось, это как есть. Почтальонша Паша, когда треугольничек приходит, завсегда его под ставень подсовывает. Вот когда выключка, а это сразу видать – выключки треугольными не бывают, они завсегда в конвертах – выключки Паша отдаёт в руки, так положено. Отдаст, и сразу в бег – от воплей да причитаний подале. Сердце не выдерживает. Вроде бы за полгода войны и попривыкнуть пора, ан нет, не получается – привыкнуть-от.

Иногда, ежели случается, что жиличка сталкивается с Пашей нос к носу, она ей бумажку десятирублёвую всовывает – на удачу, будто от почтальонши зависит, что придёт: треугольник или конверт с выключкой. На всё воля Божия...

Налетел порыв ветра, Хозяйка не устояла, оступилась, упала на колено, зашиблась, но не больно. Встала и пошла дальше. Край шали совсем зарос белым. Она сняла рукавицу, отёрла, отряхнула шаль, поводила по щеке – не обморозить бы.

К мальчонке шибко привязалась. Сперва всё опасалась, что полезет на грядки, будет морковь воровать, помидоры с огурцами, а когда увидела, как он стоит в сторонке да глядит издаля, даже близко не подходит, смягчилась.

– Ты чо там стоишь-от? Поди сюда, – позвала. Выдернула морковь, отёрла о платье, протянула: – На, ешь.

Он стоял, не двигался.

– На, ешь, – повторила Хозяйка, всё ещё протягивая морковь.

– Мама не разрешает, – ответил, да так и не подошёл, не взял. «Ишь какой!» – удивилась Хозяйка. И с тех пор за грядки не беспокоилась.

Дорога пошла в гору, к кладбищу. У ограды можно постоять, передохнуть, но недолго, только дух перевести. За кладбищем начинался спуск, а там уже и до речки недалёко.

Наверху дуло ещё свирепее. Она повернулась к ветру спиной, но долго так стоять не могла, спина захолодела. Полдороги, слава Богу, всё ж отмахала, дале повеселей пойдёт.

Заломило ногу в коленке, которую зашибла – ни согнуть, ни ступить. Потёрла – не помогло, стало ещё больнее. А санки, когда пошла под уклон, норовят опередить, бьют по пяткам, с ног сбивают. Фу, ты, окаянные! И ветер, ветер, воет в чистом поле, ни деревца на его пути, ни кустика, снежная равнина – от края неба до другого края.

Вот и до берега дошла. Дорога по льду протоптана, по ней ходют, и ездют, лёд уже толстый, до самого дна, поди, промёрзла речка. А поверх льда снегу навалило, намело.

Пимами натёрло ноги, надо было носки вязаные надеть, но спешила, как была босиком, так в пимы и нырнула. Да ещё снег внутрь набился, растаял, сыро в пимах-от.

В прошлом месяце она мальчонке носки связала. Приехали они совсем без одёжи, а что купила ему мать на толкучке, быстро сносилось, да и растёт он. С чужих рук покупать – только деньги на ветер выбрасывать. Кто на продажу вяжет, норовит шерсти-от дать пожиже, не для себя ведь. Оно тут же в сеточку изотрётся, кисеёй и просвечивает. И не греет нисколько – видимость одна.

А теперь, как связала ему Хозяйка да на ноги надела, тепло мальчонке, душа не нарадуется. Ноги в тепле – это важнее всего. Всё тепло тела – оно от ног идёт. Так-от.

С трудом одолела подъём на противоположный, на крутой берег. Ныло колено, болели сбитые в пимах ноги. Вскарабкалась, забралась, поставила на снег ящик с инструментом, подтянула санки. Тяжёлые, нечистая сила! Постояла, передохнула, потёрла щеку – и пошла вперёд, всем туловищем наваливаясь на ветер. До церкви оставалось уже совсем ничего.

Мальчик понял, наконец, что гул самолётов доносится не сверху, а снизу.

Приподнялась крышка – тихо, без шороха, без скрипа. В потёмках разглядел мальчик: тянется что-то невидимое снизу, а на конце огонь – неровный, качается, то разгорится, то притихнет – на разверстую пасть похоже. Зверь, чудовище страшное обитает у Хозяйки под полом, мальчик всегда предполагал, что не просто так лазит туда Хозяйка, а поднявшись, плотно закрывает крышку и половиком закатывает.

– Кто ты? – спросил мальчик.

– Я Царь-Лесной-Чудо-Морское, – ответило чудовище, и пламя полыхнуло из пасти.

Мальчик бросился на чудовище. Он вонзал копьё в голову, та шипела и отваливалась, но на её месте тут же отрастала новая. Мальчик не заметил, как одна голова подкралась сзади.

– Вставай, – сказала голова маминым голосом.

Царь-Лесной-Чудо-Морское приподнял мальчика и поставил на ноги. Мягкие лапы затягивали ставший тесным лифчик, натягивали чулки, пристёгивали к пуговицам подмышками подвязки; всунули его ноги в валенки; а вот и шубка, шапка-ушанка, башлык, который мама сшила из старой своей фланелевой сорочки.

Он проснулся, когда оказался на крыльце. Ветер налетел, мотнул его голову раз, другой, забил нос и рот, загнал дыхание в грудь и не выпускал оттуда. Было ещё темно; ночь висела над головой, спокойно высвечивая искорки звёзд.

Мама взяла мальчика за руку и повела с крыльца. На ходу она одёрнула башлык, затянула потуже вокруг головы; он закрыл глаза, шёл вслепую.

– Я ноне за мальчонкой не приду, – прозвучал из ниоткуда голос Хозяйки. – Ты бы, Ильинишна, об ём сама позаботилась, я ноне рано из дому-от уйду.

Порыв ветра навалился на фланель башлыка, пришлёпнул к уху, засвистел поверху; мальчик не расслышал маминого ответа.

Утро в садике тянулось долго. За промёрзшими, покрытыми белесой изморозью серыми окнами занимался тусклый рассвет, в бесцветной комнате неярко светила маленькая лампочка, дети, взявшись за руки, медленно бродили по кругу, нестройно напевая: «Мы войны не хотим, но себя защитим, оборону крепим мы недаром». Завтракали – безвкусной манной кашей на воде, запивали несладким жидким чаем. После завтрака опять кружили, взявшись за руки, и пели: «Идёт война народная, священная война».

После обеда был мёртвый час, а когда детей разбудили, в тёмном окне отражались два потолка с двумя тусклыми лампочками; наступил вечер. Некоторых детишек забрали домой бабушки или мамы, оставшихся кормили ужином – пережаренной дочерна картошкой. Это было вкуснее, чем манная каша, но после маленьких порций опять хотелось есть.

Дети, кого не разобрали родители, расселись на стульчиках вдоль стены, воспитательница сидела на табуретке под лампочкой и читала сказку про Кота и Кошку.

Рано утром в день выходной

Кот-Федот со своею женой

Кошкой-Матрёшкой

На базар собрались

За фруктами,

За продуктами,

За картошкой.

– Мария Фёдоровна, вода кипит! – прокричали с кухни, и воспитательница сунула книжку с картинками мальчику:

– Читай, – и выбежала из комнаты.

Шли полями,

Лесами,

Дорожками.

Кот-Федот в сапогах с застёжками.

У Кошки-Матрёшки

На маленьких ножках

Тапочки.

Мальчик, как, впрочем, и остальные ребята, знал сказку наизусть: других книжек в садике не было, эту читали каждый вечер. Держа книжку перед глазами, он, как взрослый, водил по строчкам пальцем – так делала воспитательница – и переворачивал страницы.

Шли-шли-шли,

На базар пришли.

Увидали на базаре

Много лавок и возов.

Услыхали на базаре

Много разных голосов.

И сказал гиппопотам:

– Ам!

А ему ответил слон:

– Вон!

Вот Акула-Каракула

Правым глазом подмигнула.

Вдруг из маминой из спальни

Кривоногий и хромой

Выбегает наш начальник

И об стенку головой:

– Ой!

Потому что у на-чаль-ни-ка

Нету чай-ни-ка.

Нету чая,

Нету чая

У началь-ни-ка.

Отсебятина расцветала – без присмотра старших – пышным цветом. Ребятам это нравилось, воспитательница так не умела, а одно и то же каждый вечер надоедало. Хорошо, что во время дежурства Мария Фёдоровна приводила с собой сына и дочь, они уходили с нею на кухню, там она кормила их, грела на плите воду и стирала, штопала, латала одежду, и – тогда!.. Вот тогда-то можно было посочинять самим, порассказывать страшные истории и поверить своим же собственным фантазиям.

Воспитательница время от времени подходила под дверь, прислушивалась; тихонько, чтобы не вспугнуть и не помешать ребятам, заглядывала в щелочку и, довольная, возвращалась к своим делам и детям.

– Царь-Лесной-Чудо-Морское ест только по ночам, – рассказывал мальчик. – Хозяйка открывает дверцу, он пригибает все свои головы и выползает.

– А сколько у него голов? – шёпотом спрашивает кто-то из ребят.

– Много... Хоть сколько! Сколько надо! Он их отращивает. А если одну отрубают, вместо неё вырастают две новые.

– У-ух ты!

– Он выходит на улицу и притаивается за углом. Он притаивается и ждёт.

В комнате вырастает сказочный лес. За деревьями прячется многоголовое чудовище – Царь-Лесной-Чудо-Морское. Этот Змий Драконович не знает ни жалости, ни пощады. Всякий – конный ли, пеший – может стать его добычей.

Но за лесом живёт мальчик. Днём он ходит в детский сад, а ночью садится на боевого коня и скачет в непроходимую чащу, чтобы заступиться за слабых и не позволить страшному чудовищу творить безобразия. Только мальчика – и никого больше – боится Царь-Лесной-Чудо-Морское.

Иногда мальчик сам спускается в подпол.

– Эй, чудовище! – завёт он, и во тьме кромешной перед ним склоняются все головы с огнедышащими пастями. – Мы полетим этой ночью на линию фронта и будем бороться с ненавистным врагом!

– Как прикажешь, мой повелитель...

Они пикируют на колонны гитлеровских танков, таранят самолёты с чёрными крестами, пускают под откос поезда. И голос Радиодиктора – мальчик уверен, что именно так звучит он из репродуктора в коридоре – сообщает:

– «От советского Информбюро оперативная сводка. Вчера наши доблестные войска в битве за село Народное уничтожили...» – и следует перечисление вражеских потерь – многочисленных и невосполнимых – в живой силе и технике.

Блеск полутора десятков восхищённых глаз был мальчику вознаграждением.

Как ни спешила Хозяйка, как ни гнала душу, ан не поспела вовремя: у самой калитки нос к носу столкнулась с жиличкой. Втащила санки, распрямилась, охнула – тело ныло, кости-от старые, не те годы, прости, Господи, не те...

– Я ноне за мальчонкой не приду, – сказала. – Ты бы, Ильинишна, об ём сама позаботилась, я ноне рано из дому-от уйду.

А жиличка что, ей, жиличке, ответить нечего, не обязана ей Хозяйка, всё от доброго сердца делает. Да и то – ежели не она, кто ж ещё! Мужик жиличкин на фронте, сама день и ночь на работе, не бросать же мальца без призору. Попривыкнула к нему Хозяйка, вроде как свой стал. Хоть и некрещёный, а всё дитё малое, Богом, стало быть, призренное.

– Ну, что же делать, если не можете. Спасибо, что предупредили... Я попрошу, чтобы его в садике оставили.

Вежливая! А в садике оставлять – не дело. Неужто не отпустят с работы – за дитём собственным сходить? Ну, и времена настали... Будто у самих детей нету. Ожесточился народ.

Жиличка заторопилась, она его, мальца-от сонного, за руку тянет, идём, мол, нельзя опаздывать.

Хозяйка отвела от калитки санки с церковным добром, укрытым да увязанным, освободила проход, дождалась, когда жиличка с мальцом скроются за оградой.

– Ключ-от под половиком будет! – крикнула вдогонку. И принялась за работу.

Перво-наперво укрыла она санки за крыльцом, от чужого глазу подале. Поднялась по ступеням, перекрестилась, дверь отперла, пимы, наклонившись да за поясницу схватившись, веником от налипшего снега отряхнула, очистила, опять с трудом и оханьем распрямила натруженную и ветром продутую спину и вошла в сени.

«Выхолодило избу-от за ночь, лютая зима ноне, не держится тепло до утра. Дров до весны не хватит, докупать придётся».

Распахнула войлоком обшитую дверь, торопливо переступила через высокий порог да дверь за собой тут же притянула, чтоб остатки тепла из избы наружу не ушли. На икону Богородицы в правом углу перекрестилась, сняла у порога пимы и босыми ногами по холодному полу – шлёп-шлёп к себе за стенку. Обтёрла полотенцем ноги досуха, намотала шерстяные собственной плотной вязки онучи, а поверх – пимы обкороченные, приспособленные для домашней носки. Пошевелила захолоневшими пальцами, «ничо, отойдут».

На кухне зачерпнула ковшом из ведра, по дну проехав («воды наносить надо») и долго, обжигая язык и зубы, пила. Наконец, оторвалась, перевела дух и, как давеча, пожелала себе самой:

– Ну, Бог в помочь!

Отвернула половик и наклонилась над крышкой.

Резкая боль саданула в поясницу, Хозяйка охнула и осела. Перед глазами поплыли радужные узоры, и всё померкло.

В себя она пришла, когда за окном уже просветлело, полосы солнечные резали воздух сквозь ставенные щели. Тело закоченело всё и ныло. Изо рта клубами шло дыхание.

– Прости и помилуй, Святая Заступница, – зашептала, запричитала Хозяйка – вслух, ослабевшими руками упёрлась в пол и подняла непослушное тело. – Подсоби рабе Твоёй... Ох ты, Господи, – переборола боль, поднялась, на ногах утвердилась. Расшеперилась поширше, чтобы не ломать спину, дотянулась до полу, ухватилась пальцем за кольцо, потянула на себя и отворила крышку подпола. Перевела дух:

– Слава Те, Господи! – да и полезла вниз.

Мальчик уже готовился ко сну, расправил постель и начал отстёгивать подвязку от лифчика, а петелька подмышками закрутилась, и пуговица не давалась, выскальзывала из пальцев; и тут дежурная нянечка окликнула его из коридора.

– Одевайся, – сказала нянечка, – за тобой пришли.

Обрадовался: значит, ночевать будет дома. В садике с вечера холодно, ночь проходит в ёрзании, в поисках положения, при котором не так мёрзнут ноги, однако, как ни свернись калачиком, как ни укройся тонким байковым одеялом, как ни подтяни к животу колени, тело коченеет, а назавтра хочется отогреться и поспать.

– Мама, сегодня будет письмо от папы? – спрашивал, захлёбываясь морозом и ветром.

– Пора бы уже. Молчи, не разговаривай, простудишь горло.

От садика до дому совсем близко, не больше получаса пути.

...Когда они приехали и мама пришла в очередь за направлением, в этот садик оставалось только одно место, которое предложили женщине, стоявшей впереди неё. Но та вдруг закричала:

– Нам этот садик не подходит, там во дворе мало зелени, я видела! Наш сын без зелени не может, у нас и дома был сад. Я мужа пришлю, он с вами поговорит!

И всё сразу решилось...

– Мама, расскажи про папу. Он на фронте, да?

– Да-да, на фронте, помолчи.

...С Хозяйкой тоже повезло. Эвакуированные требовали направлений на уплотнение: там плату за квартиру устанавливало государство. «Буду работать – и за квартиру смогу платить», – сказала мама и пошла по посёлку – спрашивать, не сдаётся ли частная квартира, комната или хотя бы угол. В одном доме отказали, в другом тоже, а в третьем на крыльцо вышла строгая старуха, посмотрела из-под ладони – они против солнца стояли, «одна с мальчонкой што ли? – спросила, – а мужик на фронте? Заходи, потолкуем». Вошла в горницу, села на топчан под иконой, да тут, на топчане этом, и осталась. Даже имени мама не спросила, а как на Украине принято было называть: Хозяйка – так и закрепилось, ни прозвище, ни кличка, просто Хозяйка...

– Мама, а у папы есть орден?

– Конечно, есть. Папа смелый. Не разговаривай.

...И на работу быстро устроилась. Те, кто с багажом, с вещами приехали, первое время привезённым на рынке приторговывали, а на вырученные деньги покупали продукты, продовольственные карточки, поэтому на работу устраиваться не спешили, присматривались, боялись прогадать. Она же назавтра по приезде пошла, зарегистрировалась, и на первое место, которое предложили, не раздумывая согласилась. Зарплата какая ни на есть, а была, и карточки – рабочая и на ребёнка иждивенческая – с железнодорожной надбавкой, и всякие прочие льготы: дрова на зиму, спички, мыло – предметы немаловажные – достать удавалось, для сына носочки, чулки, иногда даже обувь, потом пошли посылки с американскими продуктами – распределяли чаще, чем в других местах. Завидовали ей знакомые: «Ну, скажи правду, не обошлось ведь без руки», – допрашивали и поглядывали недобро. А какая рука у неё могла быть в незнакомом городе! Всю жизнь выгода получалась именно там, где не искала выгоды...

– Мама, у папы есть наган? Папа стреляет в немцев, да?

– Да-да, есть, стреляет, не дыши ртом, вдыхай носом и не разговаривай.

...Давно писем не получала. В последнем была маленькая, как на документ, фотография – в светлой ушанке и в шинели с серым ватным воротником. «На север твой муж попал, – сказал, взглянув на карточку, старший ревизор, уже отвоевавшийся, потерявший руку, ногу и глаз в первом же бою. – Север сразу по обмундированию отличить можно...»

– Мама, а папа видел Сталина?

– Конечно, видел, папа всё видел, папа дышит носом и не разговаривает на морозе.

– Мама, а когда я вырасту, я тоже увижу Сталина. Правда?

– Увидишь, если сейчас же замолчишь. Сталин с болтунами не встречается.

– Гражданка, можно вас спросить? – послышался голос за спиной. Остановилась, обернулась. Пожилой мужчина с седой невыбритой щетиной на глубоко запавших щеках стоял перед ней.

– Ви мене извиняйте, пожалуйста, но мне кажется, что ви еврейка. Я могу говорить з вами по-еврейски?

– Да, – ответила мама.

Незнакомец перешёл на еврейский язык.

– Я очень голоден, – сказал он. – Я давно не ел. У меня никого нет, все родные остались там. Может быть вы дадите мне кусочек хлеба. Я очень голоден. Я скоро умру.

Мама молча смотрела на него.

– Я давно ничего не ел, – тихо повторил старик. Он говорил на странном еврейском языке, не похожем на тот, к которому привык мальчик.

– Откуда вы? – спросила мама. – Ваш выговор похож на тот, на котором говорил мой отец. Он был родом из Литвы. Мы приехали с Украины, но мой отец родился в Литве. Он разговаривал так же, как вы.

– Я из Ковно. Все мои родные... – он всхлипнул. – Я давно ничего не ел.

Мама достала из сумки свёрток, развернула газету, сняла варежку. На маминой ладони появилась порция чёрного хлеба, к ней притулился, вжался в неё маленький довесок, это был их суточный паёк. Мама, всё ещё раздумывая, медленно, нерешительно взяла пальцами, отделила довесок и протянула незнакомцу, но тот рывком выхватил из маминой руки газету и жадно вцепился в хлеб зубами. Он торопливо проглатывал и пятился, пятился задом, развернулся и, прихрамывая, заковылял прочь, не переставая жевать и глотать.

– Что же вы делаете! – закричала мама – как-то сразу и по-русски, и по-еврейски. – Что вы делаете! Это мой хлеб, что вы делаете! У меня ребёнок, мой муж на фронте...

Она вдруг осознала, что кричать бесполезно, и, как маленькая девочка, разрыдалась. Худенькие плечики её подёргивались, голос дрожал, то достигая высоких нот, то срываясь на хриплый вой и всхлипы, и мальчик понял, что теперь он старший, единственный мужчина и защитник.

Бежать за похитителем не было смысла: силуэт его скрылся за углом, да и весь хлеб он, конечно, успел съесть.

– Мама, не плачь, я наелся в садике, нам давали жареную картошку, много-много картошки. Завтра я опять поем в садике, и ты завтра получишь хлеб. Не плачь, мама.

Так они дошли до калитки.

Дома за ставнем их ждал треугольник – письмо с фронта.

Хозяйка продолжала носить воду, прибирать комнаты, топить печь, молилась утром и вечером, подолгу, усердно и самозабвенно простаивая перед иконостасом, и это снимало и боль в пояснице, и усталость. Но чтобы постель расправить да лечь в неё по-людски – на это ни времени не оставалось, ни сил. Поэтому спала Хозяйка на сундуке, который стоял у самой стенки, к печи примыкавшей и горячей после топки. Да и сном едва ли это можно назвать – так, прикорнет на полчаса, а там, глядишь, и стемнело: зима, чуть за полдень перевалило, начинаются сумерки, и до вечера рукой подать. Тогда выводила Хозяйка свои саночки – и в путь. За ночь успевала сделать когда две, а когда и три ходки – до церкви и обратно, до церкви и обратно.

Церква стояла за речкой – красавица, купола в небесный цвет выкрашены, кресты в золотой. Теперича она торчит одинокая, точно сиротинушка, на площади, в былые времена богомольцами заполненной, а нынче в пустырь превратившейся. Ох, как ходили сюда крещёные, как хаживали! И батюшка был, и дьякон, и хор какой! И вот поди ж ты, запрет на веру вышел. Сразу обезлюдело вокруг.

А ведь помнила она старый город свой – большой, купеческий. Ежегодно шумели тут ярманки, съезжался торговый люд со всего Урала, с Поволжья и из Сибири, из Казахстана да из Средней Азии.

Православные храмы колокольным звоном созывали народ, два монастыря – мужской и женский – возведённые на холмах за городом, парили над ним и радовали души. Крестили, венчали и отпевали здесь по закону Божию. Набожный народ жил тут в былые времена.

Новая власть не жаловала верующих. Священников арестовывали и ссылали, кто в Бога верил – объявляли врагами, и всякие слова нехорошие про веру говорили. Единственная, как перст, незакрытая церква поблескивала до поры до времени над речкой крестами да куполами своими.

И вдруг весть пришла: закрывают церкву. Явились прихожане на площадь, а на вратах объявление: так, мол, и так; прочитали и поняли люди православные, что отменяется их вера, как и любая другая тоже.

Охраны никто у входа не выставил – да некому было и выставлять её, охрану-от. И Хозяйка, осенив себя крестом и сотворив молитву, переступила тёмной да вьюжной ночью порог Храма Божия.

Ох, и богата была последняя в городе церква! Иконы; ковры; медные и серебряные, а, может, и золотые подсвечники; лампады; иконные оклады, кресты большие и малые, крестики, ризы и парчовые ткани, накидки, покрывала, священные книги в тяжёлых переплётах, лари и ларцы, массивные дверные ручки – всё это пребывало нетронутым и терпеливо ожидало скорого и неминуемого разграбления.

Да только Бог миловал.

Закончилась первая военная зима, сошёл снег, высохла жирная грязь и превратилась в мелкую мягкую пыль, отбушевала сирень в палисадниках. Лето выдалось жарким, воздух наполнился настоем полыни, в степи за городом, белесо волнуясь, слепили глаз ковыли, высокое безоблачное небо, розовое и голубое по утрам, к полудню выгорало, а к вечеру опять синело и розовело.

Большую часть дня дети теперь проводили во дворе. Вдоль забора здесь росли кусты сирени и акации, в небе качались кроны старых тополей. Цветочные клумбы, истоптанные за зиму, теперь приводили в порядок; их взрыхлили, обложили белым и красным кирпичом; работали все вместе: и персонал садика, и воспитанники. Посеяли семена, и уже появились всходы львиного зева, табака, анютиных глазок.

В глубине двора, справа от здания, была песочница, за ней качели, здесь ребята играли, ссорились, мирились.

Слева за зданием стояла дощатая двухкабиночная уборная – для мальчиков и для девочек; между уборной и забором пространство с метр шириной буйно заросло крапивой. Сюда воспитательница Мария Фёдоровна привела своих воспитанников.

– Девочки, стойте в стороне и смотрите, как будут работать мальчики. Мальчики, у которых короткие штанишки и нет чулок, будут стоять вместе с девочками. Остальные – подойдите ко мне и получите рукавицы.

Рукавицы были большие, сшитые на взрослых. Начались шум, неразбериха. Воспитательница требовательно похлопала в ладоши.

– Дети, тихо! Те, кто надел рукавицы, пусть подойдут ко мне!

Крапива вымахала в полроста, она жалила через материю, от её прикосновений горела кожа.

Сначала воспитательница кухонным ножом подрезала стебли, детям ножей не доверяли: всё может случиться, мало ли что! Потом, надев рукавицы, мальчики сгребали крапиву в кучу. Когда заросли исчезли, а зелёная масса заполнила всю площадку перед уборной, принесли из сарая деревянные носилки и перетаскали крапиву в столовую, там сваливали её в большой чан с кипятком.

На обед были щи из крапивы. Кто хотел, получал добавку. А хотели все, кто же от добавки откажется!..

Стали готовиться к мёртвому часу.

– Я в эту ночь опять вылетаю на боевое задание, – тихо, по секрету, поделился мальчик с красивой девочкой Любкой Шиблевой.

– Верхом? – шёпотом поинтересовалась Любка.

– Ага. На Царе-Лесном-Чуде-Морском. Он соскучился по военным действиям.

– А чо ты нам никогда его не показываешь? – спросил Вовка Педан по прозвищу Пидор; что означает это слово, никто не знал, но звучало красиво и нравилось, да и сам Вовка против него не возражал. Пидор, оказывается, подслушивал разговор. – Ты нам тоже покаж! Сам летаешь, воюешь, совершаешь подвиги, а мы что, обрыбленные, да?

– Ничо я не прячу. Он у меня в подполе живёт, там окна есть, можешь глядеть.

И пополз шепоток по цепочке, от одного к другому:

– Слышь, робя, кончай мёртвый час, щас к Царю-Лесному-Чуду-Морскому в гости пойдём. Как только воспиталка выйдет, шуруем через окно.

«Шуруем-шуруем-шуруем-шур-шур-шур-шур», – зашелестело, зашуршало по комнате. Не раздеваясь, дети забрались под одеяла – в ожидании, когда воспитательница, убедившись, что вся группа уснула, уйдёт заниматься своими делами.

Первым на подоконнике оказался Вовка Педан. Он махнул рукой, как Чапай в фильме, и стриженая под нулёвку голова его, сверкнув на солнце, исчезла за окном.

– Айда за Пидором! Чешем по одному!

В момент в комнате не осталось никого.

Группа, проскочив короткий дворик между окном и забором, перемахнула через ограду и оказалась на улице.

До дому добежали быстро. Мчались, подымая горячую пыль, которая надолго повисала в воздухе подобно дыму над местом взрыва или пожара. Жители посёлка, кто находился в этот час на улице, стали свидетелями шумного массового шествия развеселившихся пятилеток. Достигнув цели, мальчишки и девчонки притихли; воровато огляделись по сторонам, торопливо прошмыгнули по одному через калитку во двор и, друг друга отталкивая, стали припадать к окошкам в завалинке.

За стёклами было темно, лишь поблескивали отражения любопытно горевших глаз.

– Он щас вон в том углу, отдыхает. У него всегда в это время мёртвый час, как у нас в садике. Режим. Он с ночи себе траву запасает – свежую, чтобы бока не жало.

– Покажи мне тоже, – попросила Любка Шиблева.

Мальчик приник вместе с нею к окошку, прикасаясь щекой к её щеке, волнуясь и удивляясь собственному сердцебиению.

– Ты не пропусти: как только он голову приподымет или с боку на бок перевернётся, у него из пасти огонь саданёт. Тогда его хорошо видно. Смотри вон в тот угол.

– Ой, правда! – закричала Любка. – Я его вижу, вон он лапой спину чешет. Ой, зевнул, пасть открыл, а оттуда пламя – как полыхнёт!

Все кинулись к Любкиному окну, отталкивали друг друга, приподымались на цыпочки.

– Где, где, покажи!

– И мне!

– И мне тоже!

Началась свалка – с криками и потасовкой.

– Куча мала, – заорал Пидор и прыгнул с разбега на ребячьи головы.

Мальчик отпрянул и неожиданно увидел на крыльце Хозяйку.

И в это самое время во двор вбежала мама, за нею Мария Фёдоровна и ещё чьи-то мамы, бабушки, дедушки. В гаме ничего нельзя было разобрать или понять.

– Что вы тут делаете?! – кричала мама. – Зачем ты их сюда привёл?!

Она схватила мальчика за плечо, и сразу за этим последовал сильный удар по спине, по лицу и снова по спине. Мама била его, била какой-то палкой, не разбирая, куда, била – куда попало.

Боль он почувствовал потом, это была сильная боль, но тогда он осознал только обиду, и стыд, и хотелось убежать, скрыться, исчезнуть и больше никогда не встречаться со взглядами ребят и девчонок, с глазами Любки Шиблевой...

Мамы и бабушки отшумели, откричали своё и, разобрав проштрафившихся отпрысков, разошлись по домам. Мама торопливо ушла в депо, сказав Хозяйке, что придётся ей работать допоздна, может быть – до утра, поэтому ночевать она будет в кондукторском резерве, там всегда есть свободная койка.

– Иди-иди, – сказала Хозяйка. – Так оно и лучше, оставь мальца, пусть отдышится. Вона чо наворочала!

Мальчик лежал на топчане; он спрятал голову под подушку и изредка всхлипывал. Хозяйка присела около мальчика, положила руку ему на спину. Он вздрогнул, всхлипнул громко и горько.

– Ну-ну, на мать обижаться – последнее дело. Мать завсегда мать. В том и правота ейная. А што тумаков тебе надавала, дак не от сладкой жизни. Тяжко ей одной, без отца-от. Вот война кончится, всё наладится. Спаси и помилуй, Царица Небесная.

Мальчик продолжал неподвижно лежать – голова под подушкой.

– А вы чо там разглядывали, в подполе-от? – спросила Хозяйка. – Потеряли чо аль чо? Негоже это, без спросу гостей притаскивать. Чо искали-от?

– Ничо не искали, – ответил в подушку мальчик, и получилось глухо, неслышно. – Ничо не искали, мы просто так.

– Просто так петух прокукарекал. А мужик подумал – вставать пора. Встал, да петуха на суп-от и зарезал. Вот и весь сказ... Ну, поспи, поспи, сон – от дум тяжких лечит. Знаешь притчу про сон? Нет? А вот послушай: «Пришёл мил-перемил, середь полу повалил. Хоть грех, хоть пять, а хочется спать». Во как!

Она оперлась рукой о край топчана, поднялась, и, шепча слова молитвы, пошла из горницы, только у порога остановилась, посмотрела на мальчика и перекрестила его издали:

– Спи.

Мама пришла лишь назавтра, поздно ночью. Поскрипела ставнем, на кухне зачерпнула ковшом воды из ведра, попила.

Мальчик не спал. Он слышал, как Хозяйка вышла из своей запечной комнаты.

– Твой-от не ходил ноне в садик, не неволила я его. Пущай оклемается. Стыдно ему, да и болит тело-от, поколотила ты его – ан зазря ить.

– Как же зря, – зашептала мама, – он вон чего натворил, весь город на ноги поднял. На воспитательницу теперь дело в суд передают, за халатность, судить её будут. А всё его фантазии, какой-то Царь-Лесной-Чудо-Морское. Навыдумывал...

– Дитё он. Ему тепла материнского охота да сказочку перед сном, да сладкого чего. А им в щи крапиву кладут, што у отхожей ямы растёт, Господи, прости и помилуй.

Мальчик неожиданно для себя всхлипнул и сразу заснул, и спал крепко, без сновидений – впервые за весь последний год.

– Поди руки вымой, – сказала Хозяйка, когда они пришли из садика. Сама подала белое холщовое полотенце: – Вытери досуха.

На кухонный стол положила свежую скатерть, белую с белой же вышивкой. Спустилась в подпол и вернулась оттуда с большой толстой книгой в тяжёлом окладе.

– Пальцы не мусли, листы не загинай, штоб ни крошки, ни травинки промеж листов не попало. Святая книга. Сиди, зри да кумекай. Поначалу непонятно будет, чо к чему, а ты гляди да запоминай. Опосля, даст Бог, всё поймёшь.

Сидя разглядывать несподручно было, мальчик забрался коленями на табуретку, да так и стоял наклонившись, перекладывал толстые листы с разноцветными картинками и чудными надписями – буквы вроде бы русские, а непривычные, тоже на картинки похожие.

...Вдаль уходили зелёные холмы, небо было голубым-голубым, иногда с белыми облаками. На склонах холмов паслись белые овцы и козы. Люди были красивые, мужчины чернобородые – если молодые, или седые. Женщины в белых платках. Ещё на холмах росли деревья – группками, по три-четыре, с густыми серебристо-зелёными кронами и изогнутыми, как змеи перевитыми ветвями.

Мальчику картинки понравились. Он представил себя бегающим по зелёным холмам рядом с бородатыми мужчинами и красивыми женщинами, и ему захотелось попасть в эту страну, про которую была книжка с картинками.

Долго разглядывал мальчик неизвестную и манящую страну. День окунулся в серые сумерки, медленные и долгие, и утонул в них; краски на картинках потускнели, но мальчик, низко склонив голову над столом и приблизив глаза, всё не мог оторваться и глядел, любовался, перекладывал за листом лист и глядел.

Хозяйка возилась на грядках. Когда совсем стемнело, мальчик с сожалением оторвал взгляд от книги, почувствовал, что онемели ноги и затекла поясница; он потянулся. Хозяйка неподвижно стояла у него за спиной.

– Айда, – сказала она. – Книгу оставь на столе, опосля приберу.

Спать не хотелось. Мальчик пристроился на сундуке и привалился к стенке. Хозяйка сидела рядом, высокая, прямая, он не видел её лица, но дыхание её касалось его стриженой макушки, и

тихий голос размеренно звучал над самым ухом.

Огонёк лампады перед иконостасом высвечивал то глаз, то прядь волос, то молитвенно сложенные пальцы святых. Богородица бережно прижимала к груди Младенца. Георгий Победоносец поражал копьём змия. Илья Пророк метал с неба молнии. Николай Чудотворец безмолвно творил чудо.

– Поначалу ничо не было, – тихо говорила Хозяйка. – Одна пустота да тьма кромешная. И Дух Святый витал над бездною.

Мальчик вглядывался в пустоту, непроглядный мрак обволакивал его, огонёк, словно Дух Святой, колебался впереди. Начиналось сотворение мира.

За распахнутым окном в палисаднике чернели кусты, на окнах в горшках цвели комнатные растения: Хозяйка разводила герань, азалию – для продажи.

– И сотворил Бог человека по образу и подобию Своёму. И навёл на человека крепкий сон, взял одно из рёбер его и создал из ребра жену. И были оба наги и не стыдились етова.

Хитрый змий свесился с ветки акации, просунул голову в комнату и стал уговаривать жену человеческую откусить от плода. Мальчик не понимал, как можно отказываться, он не стал бы; но и женщина не очень упиралась, откусила сама и мужа угостила.

– Адам познал Еву, – сказала со вздохом Хозяйка. – И случился промеж них грех великий... И выслал их Господь из сада эдем­ского. И сказал Господь Адаму: «В поте лица твово будешь йись хлеб, доколе не возвратишься в землю». Господи Иисусе, на всё воля Твоя... Не видать мне, грешной, Царствия Небесного, гореть мне в геене огненной за грехи мои тяжкие. – Хозяйка перекрестилась.

Мальчик пожалел её.

А она так закончила свой рассказ:

– Выслал его Господь из сада эдемского, чтобы возделывать землю, из которой взят.

Многого не понимал он в этой истории. Странно было, что не попадёт Хозяйка в рай – чем это не угодила она своему Богу? И, как бы отвечая ему:

– Двоих мужиков пережила, два раза в замуж ходила... – Помолчала. – Наказал меня Господь... Сын родный... от Бога отрёкся, в партию вступил, большим начальником стал. Го-о-спо-оди-и... Прости Ты меня, милости Твоей недостойную...

(окончание следует)