История одной песни

ЖДИ МЕНЯ

9 мая 1998 года по первому каналу российского телевидения шла программа Александра Любимова «Взгляд», посвящённая Дню Победы. Гостем программы был литератор и журналист, сын известного советского писателя К.М. Симонова.

Ведущий задал вопрос:

– Скажите, пожалуйста, почему популярные стихи вашего отца «Жди меня» не стали песней? Есть ли у вас объяснение?

– На эти стихи было написано не менее двадцати пяти мелодий, – ответил А.К. Симонов, – но ни одна не прижилась, не была адекватна стихам. Поэтому стихи отца так и не стали песней.

Я сорвался с места и бросился к телефону (передача была в прямом эфире, и ведущий заранее сообщил номер телефона студии.) Линия долго была занята, а когда я дозвонился, передача уже закончилась. Мне ответил женский голос. Это была помощница А. Любимова, звали её Гаяна (она тбилисская армянка, очень милая девочка, её видно на экране, за столом справа от ведущего.)

– Гаяна, что значит – не стали песней? Стали, есть, существует такая песня, её поёт целый народ, целая страна!

Я вкратце рассказал Гаяне историю израильской песни «Ат хаки΄ ли» («Жди меня»).

– Напишите, пришлите мне эту историю по почте, я передам письмо Алексею Кирилловичу, – сказала девушка.

Я отправил в Москву письмо и кассету с записью израильской песни. Всё дошло до адресата, завязалась переписка и дружба с семьёй Симоновых.

Вот мои письма. Мне кажется, что история, рассказанная в них, представляет интерес.

Первое письмо:

9 мая 1998 года.

Уважаемый Алексей Кириллович! Очень жаль, что мне не удалось дозвониться до «Взгляда» во время передачи: телефон был постоянно занят. После Ваших слов о том, что стихи Вашего отца остались лишь стихами и не поются, я стал набирать номер студии, но...

А вот Вам и история – трогательная, удивительная история, связанная со стихами К.М. Симонова.

Герой моего рассказа родился в Вене в августе 1921 года. Звали его тогда Соломон Дойчер.

После Anschluss´а, в 1938 году, небольшой группе еврейских парней и девушек удалось на маленьком судёнышке отплыть от Вены, спуститься по Дунаю в Чёрное море, оттуда через проливы и Мраморное море пройти в Средиземное море и причалить к берегу подмандатной Палестины. Среди этих ребят был семнадцатилетний Соломон Дойчер. Юноша решил, что он обязан на время забыть языки своего детства – немецкий и идиш – и очень быстро овладел ивритом и английским.

В 1939-ом началась Вторая мировая война. В составе британской армии была создана еврейская бригада, и Соломон Дойчер стал солдатом. С еврейской бригадой он прошёл по дорогам войны, день Победы встретил в Италии.

В 1943 году произошёл случай, повлиявший на всю его дальнейшую жизнь и, в некоторой степени, на судьбу его (а потом и моей) страны.

Солдат Соломон Дойчер собирался на дежурство. Он взял со стола книжицу, чтобы на посту, если будет свободное время, почитать. Придя на пост, он открыл книжку и на титульном листе прочитал название. Это были «СТИХИ О ЛЮБВИ» русского поэта Константина Симонова в переводе на иврит Авраама Шлёнского. (Я хорошо знаю иврит и могу засвидетельствовать, что перевод абсолютно точно передаёт силу, поэтичность и дух подлинника). Первым стихотворением в сборнике было «Жди меня». Можно себе представить, какое впечатление эти слова произвели на молодого воина, оставившего в оккупированной нацистами Вене маму, отца, родных: «Жди меня, и я вернусь. Только очень жди...»

У Соломона Дойчера был (и сохранился) хороший голос. (После войны, в Италии, ему предложили остаться в Милане и стать солистом театра La Scala, но Соломон Дойчер отказался, сказав, что мечтает стать крестьянином на Земле Израиля.) Во время того памятного дежурства родилась песня.

Однополчане сразу оценили и слова, и мелодию. Песню полюбили. В перерывах между боями Соломона Дойчера перевозили вдоль линии фронта, доставляли в госпитали, и под аккомпанемент аккордеона он пел воинам (а ведь у каждого где-то остались родители, любимая девушка или жена): «Жди меня, и я вернусь». Песня стала гимном еврейской бригады, а автор и исполнитель приобрёл популярность, сравнимую со славой Леонида Утёсова и Клавдии Шульженко. Записали пластинку – сначала на иврите, а потом, когда стихи перевели на английский язык, Соломон Дойчер напел песню и по-английски. Солдаты американской и британской армий запели на родном языке симоновские строки, переложенные на музыку солдатом еврейского ополчения.

А в 1944-ом году произошло ещё одно событие. Во двор римской синагоги вошёл американский офицер, зашёл помолиться. У входа стояла плачущая женщина. Американец обратился к ней на идише. Он спросил: «Почему вы плачете? Война, можно считать, закончилась, теперь Бог поможет нам». «Бог не может мне ничем помочь, – ответила женщина. – Моего мужа немцы убили на моих глазах, а сын ушёл из дому ещё в тридцать восьмом, и с тех пор я о нём ничего не знаю.»

Слово за словом, и оказалось, что собеседники – родные тётка и племянник. Две сестры, уроженки польского местечка, после Первой мировой войны покинули родные места, одна вышла замуж за австрийского еврея и уехала в Вену, вторая вышла замуж за американца и отправилась за океан. После прихода к власти нацистов связь между ними прервалась. Офицер оказался сыном родной сестры.

Он забрал женщину к себе. «Как звали твоего сына, который ушёл из дома в тридцать восьмом году?» – спросил тётку племянник. «Соломон Дойчер,» – ответила она. Имя автора песни «Жди меня» было ему известно.

Он ничего не сказал ей, опасался, что может оказаться совпадение: мало ли Соломонов Дойчеров среди еврейских солдат! – и имя, и фамилия довольно распространённые. Связался по телефону с командованием еврейской бригады, выяснил время и место выступления группы самодеятельных артистов.

– Поехали! – сказал он тётке.

Объявили номер. И имя, и фамилия певца были ей незнакомы. (К тому времени Соломон Дойчер сменил и имя, и фамилию. «Соломон» по-библейски «Шломо», а фамилию он себе выбрал «Дрори», что означает свободный.) Да и иврита, на котором говорили со сцены, она не понимала.

Мать не узнала сына. Со времени их расставания прошло восемь лет – да каких! Юноша повзрослел, возмужал, одет он был в форму – таким она его никогда не видела. А он посмотрел в зал и в первом ряду увидел маму. Перекрывая звучание вступительных аккордов, он закричал и бросился вниз со сцены.

Их окружили. Плакали все – и зрители, и артисты. И тогда, преодолевая рыдания, Шломо Дрори вернулся на сцену и запел. Он пел, обращаясь к матери, но она не понимала слов. Рядом с ней сидел другой еврейский солдат и переводил ей на идиш текст песни: «Жди меня, и я вернусь. Только очень жди.» Солдат переводил слова песни и повторял: «Он сочинил её для тебя, он знал, что найдёт тебя.» (Он обращался к ней на «ты», потому что на иврите нет обращения «вы» в единственном числе; даже с Богом евреи разговаривают на «ты».)

Вот, в общем-то, и вся история.

Когда в 1971 году я приехал в Израиль, первая пластинка, которую я купил, была запись певца Арика Лави с песней «Жди меня». Мои сыновья (десяти и пяти лет) быстро освоили иврит, но и русского не забыли; они пели эту песню и по-русски, и на иврите. Никогда мы не интересовались, кто сочинил мелодию, пели – вот и всё.

Однажды по телевидению шла передача об артисте Камерного театра Йосе Ядине, который начинал свою актёрскую жизнь на любительской сцене во время войны. В телевизионной программе участвовали его однополчане. Ведущий Амос Эттингер рассказал историю песни «Жди меня» и объявил, что автор и первый исполнитель Шломо Дрори пришёл в студию и сейчас споёт её для своего фронтового друга. Я не поверил своим ушам. А объектив тем временем поплыл в сторону, и на экране появилось лицо моего доброго друга, с которым я много лет бок о бок проработал на химическом комбинате Мёртвого моря – и не знал, что он сочинил мою любимую песню. Я бросился к тумбочке, взял в руки пластинку. «Жди меня», – было написано на ней. «Стихи К. Симонова, перевод на иврит А. Шлёнского, музыка Ш. Дрори.» Всё верно.

На следующий день я встретил Шломо на заводе, обнял его, расцеловал, спросил, знает ли он историю создания стихотворения. Нет, он ничего не слыхал ни о Симонове, ни о Серовой. Я разыскал в альбоме открытку В.В. Серовой, переснял из книги портрет К.М. Симонова – и подарил Дрори.

Вот как сложилась его судьба. Вернувшись с фронта, он участвовал в подготовке к Войне за независимость – был инструктором по подрывному делу. Англичане разыскивали его, сулили за его голову внушительные суммы. Его не выдали.

Во время войны Шломо подружился с начальником Генерального штаба Мордехаем Маклефом, и когда тот вышел в отставку и получил новое назначение – занять должность Генерального директора химического комбината Мёртвого моря, он забрал Шломо с собой.

Дрори проработал на заводе до пенсии, но потом не захотел сидеть дома без дела; он создал музей Мёртвого моря и стал его смотрителем. Каждый день к нему приезжают десятки посетителей, и он рассказывает им удивительную историю о том, как еврейский юноша Моисей Новомейский из прибайкальского города Баргузина решил осуществить мечту Теодора Герцля и создать промышленность в мёртвой степи на берегу Мёртвого моря, где до него не было ни одного поселения, ни единого домика или хижины, ни одного человека. Сейчас здесь горят заводские огни, зеленеют пальмы, гостиницы и здравницы принимают ежегодно сотни тысяч посетителей и туристов. «А началось всё это в начале века в Сибири», – говорит Дрори, и глаза его светятся счастьем.

В 1987 году, когда в СССР началась перестройка и в Израиле появились первые туристы из Советского Союза, сотрудники еврейского агентства Сохнута спросили, соглашусь ли я, если понадобится, принимать на комбинате русскоязычных посетителей. Я, естественно, согласился. Как-то встретил Шломо. «Завтра у меня будут гости из России», – сказал я. «Привези их ко мне в музей, – попросил Шломо. – Я хочу посмотреть им в глаза.» Я пообещал.

От проходной нужно ехать на север вдоль берега Мёртвого моря – минут 20-25. Я взял в руку микрофон и стал рассказывать историю, услышанную в телевизионной передаче. Меня слушали внимательно. Закончив рассказ, я сказал, что захватил с собой кассету с песней «Жди меня».

«Хотите послушать?» «Хотим, хотим, поставьте!» – попросили гости. Зазвучала песня. Она закончилась, мы подъехали к музею. Нам навстречу вышел невысокий седой мужчина с молодыми глазами. «А вот и герой моего рассказа», – представил я Шломо Дрори. Были объятия, слёзы, расспросы. Мы поднялись в музей, и Шломо впервые рассказывал туристам из России о чуде, которое свершилось на этой древней земле. Он говорил на иврите, я переводил.

Вот уже 11 лет я с удовольствием привожу в музей туристов из бывшего СССР. Все годы я ношу с собой кассету с песней Шломо Дрори на стихи Константина Михайловича Симонова «Жди меня», и мои гости наслаждаются, слушая её в туристических автобусах, идущих вдоль побережья Мёртвого моря – 411 метров ниже уровня мирового океана. Мне жаль, что среди них не было К.М. Симонова.

Второе письмо:

15 мая 1998 года, Беэр-Шева, Израиль.

Дорогие, уважаемые Гаяна и Алексей Кириллович!

Боясь показаться навязчивым, я, тем не менее, всё-таки решился на это письмо, потому что – «не могу молчать!»

Наутро после написания предыдущего письма я, естественно, позвонил Дрори.

– Шломо, ты сидишь или стоишь? – спросил я его. – Сядь, иначе упадёшь.

– Сижу-сижу, – улыбнулся Шломо в трубку.

Я рассказал о передаче «ВЗГЛЯД», о моём телефонном разговоре с Вами, Гаяна, о письме и о кассете, отправленных в Москву. Дрори был, разумеется, растроган.

– А ты, – в свою очередь спросил он, – стоишь или сидишь?

И я услышал историю, которая произошла буквально накануне, может быть – в то самое время, когда в Москве по ОРТ шла речь о стихотворении К.М. Симонова «Жди меня».

В нескольких словах: позвонили из редакции «Голоса Израиля» и попросили срочно приехать. Ввели в студию, представили сидящей перед микрофоном женщине, предупредили: «Прямой эфир». Женщина, Илана, оказалась женой израильского лётчика, пропавшего без вести в 1973 году, во время войны Судного дня. «Она о себе расскажет сама, – сказали ему, – а ты расскажи о песне.» Включили микрофон.

– У меня есть кассета с записью этой передачи, – сказал мне Шломо. – Я тебе привезу.

И вот – Шломо специально приехал из Арада (47 км), и кассета у меня. Слушаю – и не могу справиться с дыханием, перехватывает горло.

Теперь я впервые услышал историю Шломо Дрори, рассказанную им самим; всё, что я знал прежде, было почерпнуто мною из телевизионной программы Амоса Эттингера «Такова жизнь». Там были некоторые неточности; могло случиться, что и я тоже кое-что подзабыл, исказил. Вот теперь – впервые – устами героя этих удивительных событий.

Я посылаю кассету Вам, Гаяна, и Вам, Алексей Кириллович, хоть она и на иврите. Постарайтесь дослушать её, одновременно читая сделанный мною перевод. Мне кажется, что это интересно. Кроме того, песню на кассете исполняет сам автор. Заканчивает передачу голос Арика Лави; на этот раз он поёт иначе, не так, как несколько десятилетий назад – в той популярной грамзаписи.

Итак:

Ведущая: Это произошло во время Войны Судного дня, когда самолёт, пилотируемый мужем Иланы, был сбит в Сирии. Муж в течение нескольких месяцев считался без вести пропавшим, и никто из его окружения не верил, что он жив. Лишь по истечении нескольких месяцев выяснилось, что он находится в сирийском плену. Песня «Жди меня» на протяжении всего этого трудного периода поддерживала Илану и вселяла в неё силы и надежду. Сегодня с нами здесь находится композитор этой песни Шломо Дрори из Арада. Спасибо, что ты специально приехал сюда из Арада. Ты являешься одним из первых работников комбината Мёртвого моря, а твой рассказ о песне волнителен не меньше этого. В продолжение к нам присоединится также Амитай Нееман. Шломо!

Дрори: Во время Второй мировой войны я был в британской армии в составе (еврейского) ополчения, а впоследствии (еврейской) бригады. Среди прочих обязанностей, которые мы выполняли, была сторожевая служба на хайфском волнорезе. Это была очень скучная обязанность, потому что мы вроде бы должны были охранять Хайфский порт от итальянских субмарин, которые так и не приплыли. Поэтому мы привыкли читать во время несения сторожевой службы. Мне в руки попала маленькая книжица. Это был перевод с русского языка, сделанный Шлёнским; называлась книжица «Жди меня». В этой книжице было несколько стихотворений, но, вне всякого сомнения, самым впечатляющим было стихотворение «Жди меня». Я прочитал это стихотворение и почувствовал, что ему необходима мелодия. И несмотря на то, что я не композитор, той же ночью я стал повторять тот самый мотив, который почувствовал при чтении стихотворения. Утром, когда мы вернулись на базу (а в нашей части был музыкант по имени Цви Бен-Йосеф, он был также композитором очень высокого класса; он писал ноты так же, как я пишу буквы), я спел ему песню, а он записал ноты. И мы стали выступать с этой песней – разумеется, на пирушках нашей части. Песню настолько приняли, что мы начали выступать и в других подразделениях. Песня превратилась в песню тех дней, потому что она отражала настроение каждого солдата, тоскующего по той, которая его ждёт. Даже если она не существует, он хочет, чтобы такая была. Благодаря этой песне я попал в бригадный ансамбль, когда он был создан. И одним из шлягеров на концертах, а я стал солистом ансамбля, стала, разумеется, песня «Жди меня». Были и другие песни, но эта была главной.

Ведущая: Об этом, между прочим, упоминалось в программе Амнона Леви – ты видел её? – «Завершаем неделю» (одна из популярных еженедельных телевизионных передач. – И. В.) Нурит Галь-Рон (известная израильская певица. – И. В.) напомнила, что её мама была одной из исполнительниц этой песни.

Дрори: Потому что мы были вместе, в том же самом ансамбле... Наступило такое время, когда ансамбль выехал в Италию. Я тогда не знал, что моя мама выжила во время Катастрофы и попала в Италию. Это длинная история.

Ведущая: Ты думал, что она погибла?

Дрори: Ясно. Подобно большинству евреев, которые были тогда в Австрии, в Германии. Я знал, что мой отец был убит. Я думал, что и её нет. Но она добралась до Италии и думала, что достигла обетованного берега. Но немцы пришли туда следом за ней. И тогда, к её счастью, монашки из католического монастыря решили спасти её и прятали её в монастыре более года. Она за это время выучила итальянский язык и владела им свободно, и когда американцы вторглись в Италию, монашки сказали: «Пришло для тебя время пересечь американскую линию.» Ей выправили фальшивое удостоверение личности, будто бы она итальянка, она пересекла линию (фронта) как итальянка, германскую линию (фронта), и тогда она превратилась в еврейскую беженку. Когда она добралась до американцев, она рассказала им свою историю, и они, разумеется, передали её дальше. Накануне Судного дня она стояла в синагоге, во дворе синагоги в Риме, и плакала. У неё не было никого, о ком она знала бы, что он существует. Она чувствовала, что она, в сущности... что жизнь её кончилась. У неё нет никого... в Риме... еврейка из Австрии... Стояла и плакала. И тогда к ней подошёл американский офицер, который увидел её. По её одежде он понял, что она, вне всякого сомнения, еврейская беженка. Он не стал разговаривать с нею по-английски, а обратился на идише и сказал ей: «Не плачь. Бог поможет.» Она не обратила на него никакого внимания, лишь сказала: «Чем Бог может мне помочь, если я потеряла всё. Муж убит немцами, дети неизвестно где, я здесь одна.» Ему захотелось приободрить её, и он продолжал: «Не отчаивайся, Бог поможет.» Он видел, что она никак не реагирует, и задал вопрос – только ради того, чтобы разговорить её: «Откуда ты?» Она назвала местечко в Польше. Тогда он спросил: «А муж твой – откуда был он?» Она произнесла название местечка моего отца. И тогда он замер в недоумении на мгновение и спросил: «Как его звали?» Когда она назвала ему имя моего отца, он сказал: «Теперь ты сможешь увидеть, чем Бог может помочь, потому что он был моим дядей, и я помогу тебе. Я позабочусь о тебе. У тебя больше нет причин опасаться, я позабочусь о тебе.» И – действительно, он снял для неё комнату в Риме и принёс ей еду, и одел её. Она попросила его лишь об одном. Она сказала: «Неважно, что будет со мной. Найди моих сыновей. Они были в Эрец Исраэль. У меня нет с ними никакой связи...»

Ведущая: Вы репатриировались ещё до войны?

Дрори: Да. «...Я уверена – по тому, как я их воспитала, – они, конечно, ушли добровольцами в британскую армию, но я не могу найти их. Сделай одолжение, разыщи мне моих сыновей.» И он стал наводить справки. И тогда выяснилось, что – на самом деле – мы оба в бригаде: брат в двенадцатом батальоне... в двенадцатой роте, а я в ансамбле. И тогда она узнала, что ансамбль должен прибыть в Италию – для выступлений в Бари перед подразделениями из Эрец Исраэль, расположенными в тех местах. Я ничего не знал. Он привёз её – на машине, принадлежавшей американской армии, в сопровождении ещё двух американских офицеров – в Бари в здание оперы, в котором мы должны были выступать. Я за кулисами, вместе со всей нашей труппой, мы готовимся к выступлению.

Ведущая: Минуту. Ты приехал туда и ничего не знал?

Дрори: Ничего. Я вообще не знал о том, что она жива. И – уж конечно – не в Италии. И тогда вошёл солдат и спросил: «Кто здесь Дойчер?» – так меня звали, до того как я принял ивритскую фамилию. Я ответил: «Я. Почему тебя это интересует?» Он сказал: «Твоя мать ждёт тебя.» Меня словно ударили молотком по голове. «Что значит – ждёт моя мама?» Он сказал: «Я не знаю. С ней какие-то американские солдаты и командующий израильскими подразделениями, и они хотят, чтобы ты к ней вышел.» Все участники нашей труппы остолбенели. Хана Марон (одна из ведущих актрис тель-авивского Камерного театра, начинавшая, вместе с Дрори и Йоси Ядином, свой путь в составе армейского ансамбля во время Второй мировой войны. – И. В.) сказала: «Ты не должен выходить, у неё может случиться сердечный приступ. Мы войдём по одному, пусть она попривыкнет. Один, и ещё один, ты войдёшь последним.» Нас было двенадцать участников ансамбля. Так мы и сделали. Но мы приняли решение: что бы ни случилось – не плакать! Не плакать... Я вошёл в комнату, все члены ансамбля стояли вокруг неё, она – в центре комнаты. И она не узнала меня. Я, разумеется, узнал её и подошёл к ней, и произнёс только одно слово. Я сказал: «Мама.» И – все заплакали. Израильский командующий сказал: «Ребята, ребята, представление должно состояться! И я знаю, что нужно сделать.» Он ввёл её в зал, поднялся на сцену и сказал: «Солдаты! Сегодня у нас случилось такое, что не может произойти ни в одной армии мира. Ансамбль из Эрец-Исраэль. Название их программы – «Привет с родины». Но такого привета нет ни в одном другом месте, потому что солист ансамбля – сию минуту – встретился со своей мамой, беженкой, выжившей после Катастрофы, и он споёт песню, которую сочинил специально для неё.» Это, разумеется, было ложью, потому что я не писал эту песню специально для неё, но она была так взволнована. Ей переводили, потому что она не понимала. Ей переводили, и она сидела и плакала – там, в первом ряду. И я подымаюсь на сцену, и я смотрю на неё, и у меня перехватывает дыхание. Потому что я почувствовал, что уже первую встречу с моей мамой я начинаю с обмана. Она думает, что это песня, которую я сочинил для неё, а это не так. Я бросился прочь со сцены. Но все приняли это по-другому, и я удостоился аплодисментов, которых не удостаивается даже Паваротти. Я спустился со сцены, и мы обнимались и целовались. И я привёз её в нашу страну.

Ведущая: И она жила здесь?

Дрори: Она прожила здесь несколько добрых лет, в этой стране, и сумела насладиться тем, о чём я мечтал ещё в детстве, а она и не предполагала, что это может сбыться. Она здесь ещё раз вышла замуж. Ей выпало достойное завершение жизненного пути.

Ведущая: Да, это действительно удивительная история... Я хотела бы, чтобы ты сейчас спел нам ту песню. Я пригласила Амитая Неемана, чтобы он тебе аккомпанировал на аккордеоне. Я понимаю, что у вас было немало совместных выступлений.

Дрори: Мы, конечно...

Нееман: Мы вообще-то выступали вместе немало, особенно, разумеется, с этой песней. Прошло, правда, несколько долгих лет...

Дрори: Ладно. Мы не станем обращать внимания на время, которое прошло. Мы остаёмся теми же, какими были.

Ведущая: Прекрасно! Амитай, бери аккордеон, а ты, Шломо, вставай. Мы послушаем песню «Жди меня». Мы ещё не сказали, что слова – русские, принадлежат...

Дрори: Симонову. Перевод Шлёнского. Между прочим, мне стало известно от одного инженера из русских репатриантов, что перевод Шлёнского точен до такой степени, что в подлиннике нет слова, которому не было бы соответствия в переводе.

Дрори в сопровождении аккордеониста Амитая Неемана исполняет песню «Жди меня» – в прямом эфире.

Нееман: Да, песня действительно возвращает ко дням очень давним. Я хочу спросить о том, что меня интересует как музыканта. Ты упомянул, что твоя мама была родом из Польши. А отец? Он был из Австрии? Так?

Дрори: Нет, отец был... Отец тоже был из Польши. Только...

Нееман: Тоже из Польши?

Дрори: ...они переехали, мы жили в Австрии.

Нееман: Вот что меня интересует. Эта мелодия... её характер настолько-настолько русский. Ты никогда не пробовал задуматься над тем, что причина может заключаться в стихах Симонова, написанных по-русски, что это русские стихи?

Дрори: Нет.

Нееман: Ты не думал об этом?

Дрори: Нет. Я объясню тебе. Когда я репатриировался в эту страну, я попал в Кфар-Виткин. Жители этого поселения были из России, из Румынии. Я влюбился в иврит. Но я старался разговаривать на иврите так, как разговаривали репатрианты из России. Я слышал там также русскую музыку. До сего времени – и я, и моя жена – мы можем сидеть против телевизионного экрана и вслушиваться в русскую передачу, не понимая при этом ни единого слова. Но мы любим этот язык и, вне всякого сомнения, русскую музыку. Я думаю, что вся музыка, сочинённая в Эрец Исраэль, питалась от корней, которые были в России.

Нееман: Да, это мы знаем. И ещё – о песне. Это интересно. Ты, конечно, знаешь, потому что сам был в ансамбле, что было немало песен, написанных во время Второй мировой войны, много песен. Мне кажется, что из всех песен Второй мировой войны выжили, в общем-то, две, которые сохранились у всех в памяти. Первая – это «Синенький скромный платочек», а вторая – «Жди меня». Может быть потому что «ТЫ жди меня»; не МЫ, а ТЫ и Я. Может быть – благодаря этому песня выжила.

Дрори: Я думаю, что ты прав. Эта песня обращалась к каждому солдату. Она превратилась в шлягер тех дней. О сказанном тобой я не думал, но это верно.

Ведущая: Песня сохранилась, я думаю, до наших дней. Я надеюсь, что она останется в памяти.

Дрори: Я получаю от четырёх до шести шекелей гонорара, когда её исполняют!

Ведущая (смеётся): Видишь – стоило!.. Большое спасибо.

Дрори: Пожалуйста.

Ведущая: Шалом, Илана из Кфар-Сабы..

Илана: Шалом.

Ведущая: Ты занимаешься изготовлением кукол для программы «Куклы». Однако твой рассказ относится совсем к другому месту и к другой обстановке.

Илана: Верно. Я предпочла бы рассказать о более драматическом периоде моей жизни. Хотя и изготовление кукол меня очень вдохновляет, потому что это модная передача, и она постоянно упоминается в газетных заголовках. Но то, о чём я хочу рассказать, случилось... двадцать лет тому назад, даже больше... Меня попросили выбрать песню, которая стала песней моей жизни. Песня, которую я выбрала, сопровождала меня в течение пяти месяцев... может быть, даже восьми месяцев – после Войны Судного дня, когда мой муж попал в сирийский плен. Его самолёт был сбит на второй день войны. И произошло – как в страшном сне. Постучали в дверь. Пришли двое военных и – как в тумане – сообщили мне, что мой муж погиб, но до тех пор, пока не найдут труп, он официально будет считаться без вести пропавшим. Религиозные люди сказали, что нужно отсидеть траурную седьмицу. По всем признакам, не оставалось никаких шансов. В то время – а я, разумеется, была в полном отчаянии, об этом нет смысла распространяться – но случилось так, что – за пределами траура и отчаяния – я как одержимая стала звонить в отдел ВВС, который занимается пострадавшими; я просила... всё это, действительно, за пределами рационального, всё то, что я тебе рассказываю... я спрашивала, нашли ли труп или, может быть, шапку, или каску, или... что-нибудь, часы какие-нибудь – хоть бы что-нибудь. У меня была необъяснимая потребность, чтобы у меня осталось какое-то напоминание. В то время, по истечении считанных недель после того извещения, пришли сведения, что какие-то люди в Австралии видели какой-то фильм, снятый австралийскими корреспондентами на месте... в самом пекле боя. В фильме разглядели двух лётчиков, падающих с «Фантомом», то есть выходящих из пламени, и один из них – это лётчик, который летал с моим мужем. Его тётя, жительница Австралии, опознала его. Она связалась с семьёй и сообщила, что она слышала... что она потрясена... но – что всё закончится благополучно. Ей сказали: «Что – благополучно? Ведь он убит.» Она ответила: «Нет, я видела его по телевизору.» Благодаря невероятным усилиям удалось достать этот фильм. В общем-то этот фильм представлял собой нечто болезненное: чёрные пятна, абсолютно неразборчивые, и мы начали бегать в полицию к специалистам по созданию словесных портретов, чтобы попытаться опознать в этих пятнах моего мужа. Вот тогда начали появляться надежды. Также, пока мне сообщали, что труп ещё не найден, теплилась надежда, что – может быть, он всё ещё жив. И тогда я впервые услышала эту песню – «Жди меня». Эту песню пел тогда Арик Лави. И тогда эта песня захватила меня с какой-то болезненной силой. Я ежедневно слушала её и перечитывала текст, и выучила его наизусть. «Жди, когда из дальних мест писем не придёт, жди, когда уж надоест тем, кто вместе ждёт... Жди меня, и я вернусь, не желай добра всем, кто знает наизусть, что забыть пора.»

Ведущая: Тебя захватили эти слова...

Илана: Меня захватили эти слова. Это невероятно. Там написано: «Жди меня, и я вернусь всем смертям назло. Кто не ждал меня, тот пусть скажет: – Повезло...» Когда я показала тот фильм, на который я возлагала все мои надежды, его сослуживцам, из его эскадрильи, они просто сказали: «Этого не может быть. Его нет в живых. Это не он! Это не он.» Между прочим, сегодня, когда он просматривает этот фильм, он тоже не уверен, что это был он. Но мы поверили. Нам говорили: «Не может быть. Самолёт взорвался очень низко, у самой земли. Не было видно куполов, не было парашютов, нет шансов. Оставь всё это, оставь.» Мелькали дни, мне было очень тяжело. Я была тогда беременна моим первенцем, которого назвала Дрор (Свобода)... Это история... Пока прибыли представители Красного Креста и с достоверностью сообщили нам, что они живы – с именами пленных, прошло пять месяцев. Весь плен продолжался, в общем, восемь месяцев, но пять месяцев отсутствия всяких сведений, и за эти месяцы я родила Дрора. Я назвала его Дрором, потому что верила, это было символично.

Ведущая: Тебя в течение этих пяти месяцев одолевали сомнения или ты надеялась?

Илана: Я хваталась за надежду... Я... Я была уверена, что он жив. Вокруг меня люди опускали головы – сочувствуя, выражая соболезнование, но я была уверена, что он жив. Я знала... Все... Тут, например, написано – в стихах: «Пусть друзья устанут ждать», но я не уставала, я ждала его. Просто-напросто я знала: он вернётся. И правда: однажды я вышла, чтобы купить газету, и в утренней газете на первой странице увидела его стоящим, он сфотографирован корреспондентом «Пари матч». Они пять месяцев находились в полной изоляции, к ним допустили французских корреспондентов, передали имена нескольких человек, которые вроде бы выглядели достаточно приемлемо, и среди них оказался мой муж, и он удостоился снимка для первой газетной полосы.

Ведущая: Ты нашла это в газете?

Илана: Я нашла это в газете прежде, чем мне сообщили, потому что было трудно... его не могли опознать. Он там стал очень худым, просто ребёнок. Сегодня я думаю... Он был тогда в возрасте моего сына. Их одели, дали по чашке кофе, которого они были лишены – в том страшном холоде, который был в Дамаске. Их сфотографировали, и с того времени я точно знала, что он вернётся. Но прошли месяцы, только через два месяца прибыли представители Красного Креста, и тогда его имя было названо с полной достоверностью. Здесь есть две строфы – очень возвышенные, но они очень красивы: «Не понять не ждавшим им, как среди огня ожиданием своим ты спасла меня. Как я выжил, будем знать только мы с тобой, – просто ты умела ждать, как никто другой.» Я ждала – с любовью.

Вот и всё. Если я, как теперь принято говорить, вас «достал» – извините. Ведь я хотел как лучше, а вот – как получилось?.. Будьте здоровы.

(окончание следует)

Беэр-Шева, Израиль