Навстречу 140-летию со дня рождения В.И. Ленина

Ленин и ленинизм: корни

Далеко давным

годов

за двести

первые

про Ленина

восходят вести.

Владимир Маяковский

Советские пропагандисты даже не подозревали, насколько они были близки к истине, когда провозглашали всемирно-историческое значение Ленина и ленинизма. Ричард Пайпс, американский историк-русист, в своем 3-хтомном труде «Русская революция» пишет: «Ленин был первым политическим деятелем нашего времени, которого называли „вождем“… Коммунисты персонализировали политику, отбросив ее назад к тем временам, когда государство и общество направлялись человеческой волей, а не законом». И еще: «Большевистская партия была явлением уникальным… Ставшая прототипом для всех последующих организаций тоталитарного толка, она напоминала скорее тайный орден, нежели партию в общепринятом смысле этого слова».

То есть ленинская, большевистская партия – «партия нового типа», как определял ее сам Ленин – стала образцом не только для коммунистических партий других стран, но и для тоталитарных партий и режимов фашистского толка. «Фюрер», «дуче», «каудильо» – это все тоже означает «вождь».

А что же это были за «времена, когда государство и общество направлялись человеческой волей, а не законом»? Ну, в России за этими «временами» далеко ходить не надо – они здесь закончились всего за 8 месяцев до того, как Ленин и его партия их возродили в несколько другой упаковке. И назывались эти «времена» в России раньше «самодержавием».

Надо сказать, к моменту своего краха российское самодержавие тоталитарной ленинской власти и в подметки не годилось: в Российской империи начала ХХ века законы, хорошие или не очень,  были, и они худо-бедно исполнялись. А Ленин, придя к власти, тут же все законы отменил и объявил, что теперь законом будет «диктатура пролетариата», то есть его собственная с кучкой приспешников диктатура. При его наследнике диктатура окончательно стала единоличной.

Пайпс пишет: «Сходство нового, ленинского, и старого режима отмечали многие современники, среди которых были историк Павел Милюков, философ Николай Бердяев, один из старейших социалистов Павел Аксельрод и писатель Борис Пильняк. По словам Милюкoва, большевизм имеет два аспекта:

„Один интернациональный, другой исконно русский… Чисто русский аспект связан главным образом с практикой, глубоко укоренившейся в русской действительности, и, вовсе не порывая со „старым режимом“, утверждает прошлое России в настоящем. Как геологические сдвиги выносят на поверхность глубинные слои земли как свидетельства ранних эпох нашей планеты, так же и русский большевизм, разрушив тонкий верхний социальный слой, обнажил бескультурный и неорганизованный субстрат русской исторической жизни“».

Но Милюков – был политическим противником большевиков. Может, клевещет? Но у нас есть на этот счет эксперт неотразимый – большой советский патриот, которого никак нельзя заподозрить в клевете на Ленина и ленинцев. Сергей Кара-Мурза в своем эпохальном труде «Советская цивилизация» свидетельствует: «Главная заслуга советского государства, а в нем – именно Ленина, состоит в том, что оно сумело остановить, обуздать революцию и реставрировать Российское государство…» Еще лучше контрреволюционную сущность октябрьского переворота Кара-Мурза выразил в статье  «Советский Союз – Россия в ХХ веке»: «Октябрь открыл путь продолжению Российской государственности от самодержавной монархии к самодержавному советскому строю минуя государство либерально-буржуазного типа». Вот это «минуя» стоит запомнить, в нем, как мы увидим, главный нерв мировой истории нескольких последних веков.

А то, что произошедшее в октябре 1917 года в Петрограде было никакой не Великой Октябрьской социалистической революцией, а натуральным контрреволюционным переворотом, можно считать ныне в среде специалистов уже общепризнанным.

Но как же большевики-ленинцы дошли до жизни такой, ведь на их знамени было написано «свержение самодержавия», а они его, пусть под другой вывеской, возродили… И почему именно Россия стала родиной пилотного проекта тоталитаризма? Первым (по крайней мере, в СССР) на этот вопрос попытался ответить Василий Гроссман, который в своей созданной в 1955-1963 гг. повести «Все течет» писал: «Неумолимое подавление личности неотступно сопутствовало тысячелетней истории русских. Холопское подчинение личности государю и государству».

Но обо всем по порядку.

Одна революция и много контрреволюций

Современный французский историк и социолог Жак Ревель высказал такую мысль: «В мире была всего одна революция – это переход от примата общинного, коллективистского сознания к приоритету индивидуального, частного».

Раньше при изучении сменяющих друг друга в истории человечества формаций мы говорили о пятичленке. По большому счету, выходит, история человечества делится на две части. Первая – это традиционное, или патримониальное общество, куда относятся первобытно-общинная, рабовладельческая и феодальная формации. Всех их объединяет то, что человек намертво включен в некую общность, коллектив и, как в животной стае, находится в полной зависимости от вожака – вождя племени, рабовладельца, феодала. Совсем недавно, всего несколько веков назад, стало формироваться современное, либерально-демократическое, подлинно человеческое общество, в котором человек лично свободен. Но свобода не дается одна, в «наборе» с ней всегда идет ответственность: надо самому отвечать за себя, за свою семью. Вот это не всем нравится, да и не всем по плечу.

А свобода… свобода не так уж всем и нужна. Помните, когда-то шел фильм с названием «Это сладкое слово – свобода!» Авторы фильма ошиблись: для очень многих людей самое сладкое слово – «приказ». Жить, исполняя чьи-то приказы, повеления легче. Привычка, стремление к свободе воспитываются жизнью в свободном обществе. Да и то не все ее воспринимают. Несколько лет назад американцы в Афганистане среди талибов взяли в плен… своего соотечественника. Писали, что он даже талибовских мулл достал бесконечными требованиями указаний, как ему поступать в каждом мельчайшем случае.

За традиционным, патримониальным обществом стоят не только пара миллионов лет жизни человека в родо-племенных общинах, но и десятки миллионов лет существования наших далеких предков в животном стаде. Кто смотрит прекрасные фильмы о животном мире, которые регулярно показывает немецкое телевидение, знает о том, какая строгая иерархия царит в группе (племени?) шимпанзе, павианов, стае львов или диких собак. Жизнь в таком «социуме» держится на формуле «подчинение – защита». Особь подчиняется установленной в стае иерархии, а стая обеспечивает ей определенную степень защиты от чужаков и прокорм. Но, когда корма или воды (в засушливое время) становится мало, тут последним в иерархии членам стаи говорят: извините, на всех не хватает.

Понятно, уцелевшие (те, кому корма или воды хватило) считали такой порядок единственно справедливым, и отбор этот продолжался из поколения в поколение, из миллионнолетия в миллионнолетие. Таким образом, главный принцип устройства традиционного общества – «подчинение – защита» – оказался закрепленным в человеке генетически. А современное общество отменяло его: человек становился лично свободным, но… должен был заботиться о себе сам.

Кто-то умный сказал, что либеральное общество подобно джунглям: много свободы, но корм надо добывать самому, традиционное же общество – это зоопарк: худо-бедно кормят, но… клетка. Только со временем в «джунглях» либерального общества стали оборудовать «поляны» (социальные гарантии), где слабые телом или духом особи могут подкормиться, и тяга обратно в «зоопарк» была сведена почти на нет. Но поначалу ничего этого не было, и для многих очутиться после «зоопарка» вдруг в «джунглях» оказалось нестерпимым. Понятно, что переход из «зоопарка» в «джунгли» вызвал множество форм протеста и сопротивления.

Задумаемся, что роднит такие, казалось бы, разные явления истории как движение луддитов в Англии конца ХVIII – начала ХIХ веков, социалистические движения ХIХ века, европейское течение романтизма, где особенно выделялись немецкие тевтонофилы и их русские эпигоны – славянофилы. При всех огромных различиях общим в них было то, что все эти явления были реакцией на переход от традиционного общества к современному. А в ХХ веке русское черносотенство, Октябрьский переворот в России 1917 года, приход к власти фашистов в Италии и национал-социалистов в Германии, исламская «революция» 1979 года в Иране и вся террористическая вакханалия исламистов, если смотреть в корень, имели и имеют целью не допустить этот переход, максимально затормозить, а то даже повернуть его вспять.

Три угла Европы

Что касается России, то она спокон веку находилась в оппозиции к «латинству», то есть к западному христианству, к Западу вообще, и по мере того, как Запад переходил в современное, либерально-демократическое общество, эта оппозиция плавно перешла во враждебность к нему.

Европа в Средние века не была, конечно, царством свободы, но в трех ее противоположных углах в разное время сформировались государства, отличавшиеся особо жесткой и даже жестокой деспотией. Для всех трех характерно было тесное переплетение светской власти с церковной, что и предопределяет жестко-деспотический характер режима. «Угловое» положение этих деспотий не было случайным: именно здесь христианская Европа приходила в соприкосновение с нехристианскими, восточными деспотиями. Влияние последних было двояким: с одной стороны, борьба с иноземными завоевателями как бы узаконивала, легитимировала свою родную деспотию: как же, жестокая борьба требовала «сплочения». А, с другой стороны, под маркой сплочения христианские владыки перенимали у своих восточных «коллег» весьма удобные для любого властителя формы властвования. То, что  завоеватели были еще и иноверцами, придавало борьбе дополнительную остроту, а формирующейся деспотии – клерикальный характер.

Первым из этих государств была возникшая в IV веке на Юго-Востоке Европы Византийская империя, рухнувшая в ХV веке под натиском турок-осман и передавшая эстафету оплота православия Московскому царству, сформировавшемуся к этому времени в другом – северо-восточном углу Европы. Характер самого православия, прежде всего – его тесное слияние с государством, во многом, очевидно, тоже связаны с окраинным положением территорий, где оно возникло и развивалось в постоянной борьбе с враждебными иноверцами.

Что дело именно в этом, подтверждает пример Испании, расположенной в юго-западном углу Европы. Восточные завоеватели – арабы («мавры») – «достали» Испанию из Африки, борьба с ними длилась более семи веков. И хотя Испания была католической страной, в ней тоже утвердился архаичный клерикально-монархический режим. Не случайно именно здесь в свое время наиболее свирепствовала инквизиция. И точно, как и Россия, Испания пришла к ХХ веку отсталой, но гордящейся своим прошлым и своей «духовностью» страной.

Сформировавшееся ко второй половине ХVI века Московское царство унаследовало от Византии вместе с православием и деспотической формой правления практическое отсутствие частной собственности (защитник отечества получал земельный надел из рук императора и только на время службы). О характере полученного наследства сказал русский православный философ и историк Георгий Федотов в написанной в 1945 году (понятно, что в эмиграции) статье «Россия и свобода»: «Византизм есть тоталитарная культура, с сакральным характером государственной власти, крепко держащей Церковь в своей не слишком мягкой опеке. Византизм исключает всякую возможность зарождения свободы в своих недрах».

Четвертый угол

Наша гипотеза о «трех углах Европы» находит косвенное подтверждение в истории ее «четвертого угла» – Великобритании. Находясь в северо-западном, наиболее удаленном от восточных деспотий углу Европы, да еще на островах, она стала родиной современной европейской свободы, родиной либеральной демократии.

Отсчет свободы англичан можно вести с 1215 года, когда крупные землевладельцы – ленд-лорды – вынудили короля Иоанна Безземельного подписать Великую хартию вольностей, обязывавшую короля не вводить новых налогов без согласия Королевского совета, в который как раз те ленд-лорды и входили. Этот Совет постепенно трансформировался в парламент. Первый выборный парламент Англии собрался ровно через полвека после создания Совета – в 1265 году.

А на Руси именно в этот промежуток времени начиналось закабаление народа – сначала татаро-монгольскими ханами (нашествие татар на Русь произошло в 1237-1241 годах), затем, как увидим ниже, – собственными московскими князьями, царями, императорами.

Что касается прав и свобод в Англии, то следует отметить, что, завоеванные вначале лордами, они постепенно распространились на остальное рыцарство, верхние круги городского населения, затем охватили все взрослое мужское население, далее – также женское и, наконец, разнообразные меньшинства. Так, концентрическими кругами, завоевывались права и свободы во всех странах, где они утвердились. Не так было в России…

Россия и свобода

Итак, Россия получила от Византии не лучшее наследство. Ситуация была усугублена татаро-монгольским нашествием. И дело было не столько в иноземном иге, сколько в том упоении, с которым московские князья перенимали у ханов деспотические методы властвования. Федотов пишет: «Двухвековое татарское иго еще не было концом русской свободы. Свобода погибла лишь после освобождения от татар. Лишь московский Царь, как преемник ханов, мог покончить со всеми общественными силами, ограничивающими самовластие… Не извне, а изнутри татарская стихия овладевала душой России, проникала в плоть и кровь. Это духовное монгольское завоевание шло параллельно с политическим падением Орды… Само собирание уделов совершалось восточными методами, не похожими на одновременный процесс ликвидации западного феодализма».

А вот как Федотов характеризует сложившееся в Московии общество: «Все сословия были прикреплены к государству службой или тяглом. Человек свободной профессии был явлением немыслимым в Москве – если не считать разбойников… Крепостная неволя крестьянства на Руси сделалась повсеместной в то самое время, когда она отмирала на Западе, и не переставала отягощаться до конца ХVIII столетия, превратившись в чистое рабство. Весь процесс исторического развития на Руси стал обратным западноевропейскому: это было развитие от свободы к рабству».

А ради чего все это было? Да вот: «Рабство диктовалось не капризом властителей, а новым национальным заданием: создания Империи на скудном экономическом базисе. Только крайним и всеобщим напряжением, железной дисциплиной, страшными жертвами могло существовать это нищее, варварское, бесконечно разрастающееся государство». Таким российское государство оставалось во всех своих реинкарнациях: безудержная внешняя экспансия в ущерб внутреннему обустройству. Таким оно остается по сей день. Достаточно вспомнить недавнюю войну с Грузией.

А что ж народ московский? Федотов пишет: «Сознательно или бессознательно, он сделал свой выбор между национальным могуществом и свободой. Поэтому он несет ответственность за свою судьбу». Сказав «а», приходится говорить «б». И народ был последователен: «Свобода для москвича – понятие отрицательное: синоним распущенности, „наказанности“, безобразия».

Но вот, казалось бы, Россия оторвалась от Московии, Петр прорубил окно в Европу, сама столица была перенесена из Москвы в новый, европеизированный Петербург. Но вот что пишет о реформах Петра в книге «Собственность и свобода» Ричард Пайпс: «Внимательно присматриваясь к его политическим шагам и социальным мерам, приходишь к выводу, что он не только сохранил неизменными для Московии порядки и приемы действий, но и, подняв их эффективность, еще больше отдалил Россию от Запада… Произвол царской власти рос, а не сокращался… Петр Великий сильно утяжелил лежавшее на населении налоговое бремя. Ни с кем эти вопросы не обсуждались… Все, по существу, товары, находившиеся в торговом обороте, были объявлены государственной монополией… Петр в 1703 году постановил, что леса принадлежат государству, а не тем, на чьей земле они растут. В 1704 году казенной монополией были объявлены рыбные ловли, пасеки и дикие пчельники. Тогда же в государственную собственность были взяты и все мукомольни…».

Особенно ухудшилось положение низших слоев населения: «Статус сельского населения в Царствование Петра существенно понизился. Несколько его низших социальных групп, сумевших в условиях Московского государства избежать крепостной кабалы, влились теперь в общие ряды крепостных крестьян… Фабричные рабочие и рудокопы были постоянно прикреплены к своим предприятиям точно так же, как крестьяне-земледельцы к земле».

 Петр I

Сходную оценку реформам Петра давал Василий Ключевский в своей «Русской истории в пяти томах»: «Он искал на Западе техники, а не цивилизации… Попав в Западную Европу, он поспешил прежде всего в мастерскую ее культуры и… оставался рассеянным, безучастным зрителем, когда ему показывали другие стороны европейской жизни… Законодательство Петра… отбрасывало общество далеко назад… Петр думал о своей казне, а не о народной свободе, искал не граждан, а тяглецов». Однажды Петр будто бы даже сказал: «Нам нужна Европа на несколько десятков лет, а потом мы к ней должны повернуться задом». В итоге, сообщает Ключевский, после смерти Петра страна оказалась в весьма плачевном состоянии.

А вот характеристика, которую дал Петру коммунист Мартемьян Рютин, не побоявшийся в 30-е годы бросить вызов самому Сталину: «Для укрепления деспотизма, произвола, бесправия, для воспитания рабских чувств в стране Петр I сделал больше, чем все остальные цари, вместе взятые».

Стремление к свободе, если и теплилось где на Руси, то в более образованных высших кругах общества. Но «английский» путь постепенного расширения ареала свободы здесь не проходил. Так, в 1730 году при восшествии на престол племянницы Петра Анны Иоанновны члены Верховного тайного совета при монархе («верховники», как их называли) выставили ей ряд «пунктов», или «кондиций», имевших целью ограничить власть императрицы в пользу высшей аристократии. Эти «пункты» вполне могли стать прообразом российской конституции. Многообещающее это начало было сорвано даже не простым людом – его мнение никого не интересовало, – а дворянством.

Федотов пишет по этому поводу: «В итоге предпочли привилегиям верховников общее бесправие. Таков смысл события 1730 года, и он весьма пахнет Московией. Шляхетство того времени, в сущности, разделяет крестьянскую подозрительность к свободе господ. Вместо того, чтобы утвердить ее для немногих (для вельмож) и потом бороться за ее расширение на все сословия, в пределе – на всю нацию, – единственно возможный исторический путь, – предпочли рабство для всех… Весь драматизм российской политической ситуации выражается в следующей формуле: политическая свобода в России может быть только привилегией дворянства и европеизированных слоев (интеллигенции). Народ в ней не нуждается, более того, ее боится, ибо видит в самодержавии лучшую защиту от притеснений господ».

Не знаю, может быть, эта народная психология объясняется тем, что «господа» в России отличаются особо злокачественным эгоизмом? Во всяком случае, психология эта жива в России и сегодня: народ ненавидит олигархов, бюрократов, чиновников, но обожает главного чиновника (и, не исключено, самого богатого олигарха) Владимира Путина…

Странные русские «западники»

Федотов переносит нас из ХVIII в ХIХ век: «60-е годы, сделавшие так много для раскрепощения России, нанесли политическому освободительному движению тяжелый удар Они направили значительную и самую энергичную часть его – все революционное движение – по антилиберальному руслу. Разночинцы, которые начинают вливаться широкой волной в дворянскую интеллигенцию, не находят политическую свободу достаточно привлекательным идеалом. Они желают революции, которая немедленно осуществила бы в России всеобщее равенство – хотя бы ценой уничтожения привилегированных классов (знаменитые 3 миллиона голов). Против дворянского либерализма они начинают ожесточенную борьбу. Раннее народничество 60-70-х годов считает даже вредной конституцию в России как укрепляющую позиции буржуазных классов… Разночинцы стояли ближе к народу, чем либералы. Они знали, что народу свобода не говорит ничего; что его легче поднять против бар, чем против царя. Впрочем, их собственное сердце билось в такт с народом: равенство им говорило больше свободы. Конечно, здесь сказалось все то же московское наследие».

Русская интеллигенция середины ХIХ века разбилась на два главных течения – славянофилов и революционных демократов, или западников. Но очень странные это были западники. На этот счет у нас есть очень ценный свидетель, который наблюдал всю эту картину лично. Федор Достоевский в июне 1873 года записал в своем «Дневнике писателя»: «Именно самые ярые-то западники наши,.. и становились в то же время отрицателями Европы, становились в ряды крайне левой… И что же: вышло так, что тем самым сами и обозначили себя самыми ревностными русскими, борцами за Русь и русский дух… Белинский, например, страстно увлекавшийся по натуре своей человек, примкнул, чуть не из первых русских, прямо к европейским социалистам, отрицавшим уже весь порядок европейской цивилизации, а между тем у нас, в русской литературе, воевал с славянофилами до конца, по-видимому, за совсем противуположное. Как удивился бы он, если б те же славянофилы сказали ему тогда, что он-то и есть самый крайний боец за русскую правду, за русскую особь, за русское начало, именно за все то, что он отрицал в России для Европы, считал басней, мало того: если б доказали ему, что в некотором смысле он-то и есть по-настоящему консерватор – и именно потому, что в Европе он социалист и революционер? Да и в самом деле оно ведь почти так и было». 

Писатель с гениальной прозорливостью заметил, что не только славянофилы (к которым он и сам относился), но и русские «западники», по существу, являются «отрицателями Европы», то есть антизападниками. В самом деле, хотя социалистические течения получили в Европе середины ХIХ века заметное развитие, и кое-кто даже утверждал, что уже и «призрак коммунизма бродит по Европе», главный вектор движения Европы (Запада) указывал на капитализм и либерализм. А российские «западники» умудрились в той же Европе, как собаки блох, набраться исключительно крайне левых идей.

Федор Михайлович не случайно увидел в приверженности «западников» крайне левым идеям проявление «русского духа» или, как сказал бы Федотов, «московского духа». Выше мы видели: «Свобода для москвича – понятие отрицательное: синоним распущенности…».

Что же касается социализма, то, как писал крупнейший экономист ХХ века Фридрих фон Хайек в своем знаменитом труде «Дорога к рабству», он «в самых своих истоках носил откровенно авторитарный характер. Французские философы и политические деятели, заложившие основы современного социализма, нимало не сомневались в том, что провести их идеи в жизнь может только сильная диктатура. Что же до свободы, то тут намерения основателей социализма были совершенно недвусмысленны. Свободу мысли они считали коренным общественным злом ХIХ века, и предтеча нынешних сторонников планирования Сен-Симон предсказывал, что с теми, кто не подчинится распоряжениям придуманных им планирующих органов (советов), „будут обходиться, как со скотом“». Вот когда еще вырисовались картинки будущих ЧК и ГУЛАГа!

На презрении к свободе, на неприятии таких понятий, как права человека, и сошлись русские славянофилы, то есть сугубые почвенники, с так называемыми русскими западниками. И те, и другие были противниками капитализма, буржуазности, «мещанства». И те, и другие видели в сельской общине залог того, что Россия, в отличие от Запада, может перескочить из феодализма прямиком в социализм, минуя капитализм. Главное – миновать ненавистный капитализм!

Вы не забыли о формуле Жака Ревеля?

От «доброго» царя к «мудрой» партии

Федотов обращает внимание на еще одну особенность «московского» менталитета: «Есть одно поразительное явление в Москве ХVII века. Народ обожает царя. Нет и намека на политическую оппозицию ему, на стремление участвовать во власти или избавиться от власти царя. И в то же время, начиная от Смуты и кончая царствованием Петра, всё столетие живет под шум народных – казацких – стрелецких – бунтов». Но и после Петра, в петербургский период русской монархии, страну сотрясали народные бунты. Достаточно вспомнить пугачевский бунт, случившийся уже в правление Екатерины.

Подробнее на этой теме останавливается американский историк Роберт Такер, автор самой обстоятельной, трехтомной биографии Сталина. В книге «Сталин. Путь к власти» он пишет: «Сотни лет царского самодержавия с его официальным культом правителя постепенно сформировали у значительной части простого народа, и особенно у крестьян, монархический склад ума… Политическая лояльность русского крестьянина связывалась не с абстрактным учреждением (государством), а с конкретной личностью правителя. Самодержавие вкупе с русским православием представлялось крестьянину составной частью того естественного порядка вещей, который (на более высоком, государственном уровне) соответствовал привычному патриархальному авторитаризму семейной жизни в деревне.

Крестьянин постоянно испытывал многочисленные глубокие обиды и временами был готов во всеуслышание о них заявить или даже отреагировать насилием. Но обычно он направлял свое негодование на ближайших виновников несчастья, в первую очередь на помещиков, и снимал всякую вину с самого царя. Разве не окружали царя министры и советники, которые обманывали его и держали в неведении относительно людских страданий?.. Стойкая вера в царское великодушие поддерживала в народе традиционное стремление рассказать ему всю правду, обратиться лично к нему с петициями о восстановлении справедливости. Именно в соответствии с данной традицией священник Георгий Гапон возглавил 9 января 1905 г. демонстрацию рабочих, которых повел к Зимнему дворцу с иконами, чтобы просить у Николая II реформ и заступничества».

Господи, да еще и сегодня в России можно найти людей, которые считают, что «Сталин ничего не знал», а произвол творили местные чинуши, а то и враги, пытавшиеся таким образом скомпрометировать советскую власть во главе с товарищем Сталиным. А к кому обратились за спасением от алчности олигарха Дерипаски и прочих кровососов трудящиеся города Пикалево?

И, знаете, в этом есть рациональное зерно. Конечно, в стране, где президенты и правительства меняются каждые 4-5 лет, люди за защитой своих прав обращаются не к президенту или главе правительства, а в суд. Но еще в изданном в 1892 году своде Основных законов Российской  империи самая 1-я статья гласила: «Император Всероссийский есть Монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной Его власти, не токмо за страх, но и за совесть, Сам Бог повелевает». Отвечая во время переписи 1897 года на вопрос анкеты о роде занятий, Николай II написал: «Хозяин земли русской». И это не было плодом его самомнения – так официально именовались русские цари с ХVII века.

Любой хозяин, по определению, должен рачительно относиться к своему имуществу – неодушевленному, а тем более – одушевленному, то есть подданным. И подданные интуитивно понимали: кто угодно мог вести себя по отношению к ним, как временщик – боярин, вельможа, чиновник, – но Хозяин, в своих интересах, должен за них заступиться. Вот и возлагали и возлагают русские люди свои упования на царя, императора, генсека, не сменяемого национального лидера. Все так, но у Хозяииа могут сыскаться и другие соображения и интересы…

В это трудно поверить, но поначалу революционные демократы, то бишь западники, надежды на достижение своих революционных целей тоже возлагали на батюшку-царя. Сказалось «московское» наследство. Р. Такер сообщает: «Виссарион Белинский, прогрессивный литературный критик и мыслитель 40-х годов, колебался между надеждой  на всеобщее восстание крепостных крестьян и упованием на диктатуру царя, действующего во благо народа и против знати. Писатель и критик Николай Чернышевский, в 50-е годы принявший на себя духовное руководство интеллигенцией, в 1848 г. записал в дневнике, что России нужно самодержавие, чтобы защищать интересы низших классов и подготавливать будущее равенство.

В первые годы царствования Александра II у Герцена так называемый „русский социализм“ уживался с теорией прогрессивного самодержавия. Он призывал Александра II стать „коронованным революционером“ и „земским  царем“… Наставник народников и теоретик анархизма Михаил Бакунин какое-то время заигрывал с идеей революционного монархизма. В 1862 г. он писал: „Александр II мог бы так легко сделаться народным кумиром, первым русским земским царем“. И далее: „Опираясь на этот народ, он мог бы стать спасителем и главой всего славянского мира... Он,  и только он один, мог совершить в России величайшую и благодетельнейшую революцию, не пролив капли крови“».

Однако, господ революционеров ждало разочарование: реформа 1861 года дала крестьянам личную свободу, но возложила на них тяжкую дань выкупных платежей в пользу помещиков за землю, что вызвало, как пишет Такер, «серьезные крестьянские волнения». И далее он сообщает: «Последнее обстоятельство дало толчок росту революционного народничества 60-х годов, объявившего войну казенной России и видевшего в Александре II, которого сам Герцен раньше назвал "царем-освободителем", главного врага русского народа. Чернышевский и другие революционные народники, отказавшись от всяких надежд на народного царя и прогрессивную автократию, стали утверждать, что российский монарх – это только верхушка аристократической иерархии и чем скорее она "погибнет", тем лучше».

Покушение в 1866 году Каракозова на царя, пусть и неудачное, по мнению Такера, символизировало «конец русского революционного монархизма». И затем он отмечает важнейший момент в российской истории: «Отказавшись от концепции прогрессивного самодержавия, народники 60-х и 70-х годов, тем не менее, вновь возродили  ее в новом обличье, радикально изменив форму, но  сохранив существенную часть прежнего содержания… В результате место идеи о прогрессивном самодержавии заняла идея о том, что за революционным захватом власти снизу последует диктатура революционной партии, которая использует политическую власть для осуществления сверху социалистического преобразования российского общества. Сторонники теории революционной диктатуры приобрели известность как "русские якобинцы"».

В основе этой идеи лежало вполне «московское» представление о том, что народ сам себе ладу дать не может. А поскольку выяснилось, что надежда на царя в этом деле не оправдалась, задача устроения народного счастья была переложена на плечи передовой революционной партии.

Такер конкретизирует: «Более обстоятельно данную концепцию разработали такие видные деятели народнического движения 70-х годов, как Петр Ткачев и Петр Лавров. По мысли Ткачева, правящая элита из революционеров-интеллектуалов, захвативших политическую власть после „революционно-разрушительной“ деятельности снизу, использует эту власть для „революционно-устроительной“ работы сверху. Воздействуя на массы главным  образом методом убеждения, а не принуждения, используя средства пропаганды, эти люди постепенно преобразуют страну на социалистических принципах, превращая крестьянскую общину в подлинную коммуну, экспроприируя частную собственность на средства производства, утверждая равенство и развивая народное самоуправление до такого уровня, на котором революционная диктатура окажется ненужной… Так выглядело русское якобинство на фоне народнического движения. Одним из его истоков (конечно же, неосознанно) являлась старая идея о прогрессивном царском самодержавии».

Не правда ли, эта идиллическая картина напомнила вам что-то до боли знакомое? Такер и заканчивает эту часть своего повествования фразой: «Учение русских якобинцев оставило глубокий след в истории, прежде всего благодаря тому влиянию, которое оно оказало на политическое мышление Ленина».

О том, в чем и как конкретно проявилось это влияние на вождя мирового пролетариата, мы расскажем в следующей статье.

В заключение же данной статьи отметим: мелко плавал Владимир Маяковский со своим «годов за двести»; если вести отсчет истоков некоторых важных черт ленинского учения от Византийской империи, – а основания для этого, как показано выше, имеются, – он вполне мог написать, что первые вести о Ленине «восходят годов за тыщу двести».