Воспоминания

ЕСЬКА-ВЗВОДНЫЙ И ЕСЕНИН

…Бегут года, мелькают дни… и трудно уже сосчитать, сколько их кануло в реку забвения, сколько минуло их с той поры, как завершилась  Вторая мировая… а память о Днях и Ночах Той Войны цепко держит в своем плену опаленные в жестоких боях поколения… Помнится все – до мелочей.

…Это случилось во время боя, который вел наш полк зимой, в горах – в Карпатах. Почти на  самом исходе войны в 44-м году – на 45-й. 

Я тогда был командиром артиллерийской батареи, поддерживавшей «огнем» наступающую пехоту. В моем подчинении было три взвода – два пушечных и один – артразведки. Разведчиками и связистами руководил маленький человечек, которого все звали не иначе, как  «Еська-взводный». А у него было почтенное имя – Иосиф и отчество Иванович. И в его небольшом теле вместился опыт тридцатипятилетней жизни, архитектора в прошлом. Там же – безмерный оптимизм, заразительная веселость, шутки, розыгрыши и отвага. Его завидная подвижность и умение хорошо видеть, слышать, понимать происходящее вокруг – делали Еську незаменимым на своем месте. Но еще он умел, невзирая на малый рост, частенько посматривать    на нас, младшеньких, свысока, как на несмышленышей, нуждающихся в опеке и поучениях…

…В Карпатах мы, считай, подошли к самому порогу вражеского «дома». Впускать же нас в свой «дом», в свои земли противник не собирался. Бои становились все жестче и беспощадней.

– Ишь! – сказал тогда Еська-взводный, – Нашу «хату спалил», а в свою даже погреться не пускает?.. Учить будем, как жить по-доброму! – и кричал в телефонную трубку, связывающую его с огневой позицией,  пушкарям: – Огонь! Залпом! Огонь!

И батарея – палила!.. В тот день, правда, нашему полку не удалось с ходу прорвать оборону врага. Пришлось всю ночь готовиться к новому штурму. Готовились и мы, артиллеристы. Репетировали все возможные и невозможные ситуации. Тщательно оборудовали запасные позиции. Понимали, что нам, которым ни разу не доводилось сражаться в горах, а еще и меряться силами с хорошо обученными альпийскими частями противника – придется туго. А нам-то  нужна  была «одна Победа!»

…Когда движение на батарее затихло в ожидании наступления на вражеские редуты, я почувствовал, что устал и присел на что попало перекурить… В этот самый момент тишину прогрыз телефонный зуммер. Оказалось – меня. Спрашивал Иосиф Иванович. Он стал подробно докладывать о том, что происходит на наблюдательном пункте, как ведет себя противник. Я не вслушивался в то, что он говорил, потому что через пару минут я собирался отправиться туда сам… И вдруг я  почувствовал, как голос взводного становится мягче  и наполняет теплотой слова:

– Ты устал? Отдохни… там  у вас на огневой потише… вы за горой, за лесом,.. а я тут управлюсь  без тебя…

Еськина теплота враз разогрела меня до кипения –  как он  может, что он мелет? Или готовит новый розыгрыш? От усталости до злобной вспышки оказывается очень короткое расстояние. Я вскочил и направился  на передовую. Я злился, что бывало редко со мной, и торопливо двигаясь, чаще, чем можно было, – спотыкался о камни, кувыркался в снегу.

…Иосиф Иванович выглядел очень уставшим. Может быть, и он после большой перегрузки и разреженного воздуха – ослабел, им неожиданно овладели  мягкие, добрые отцовские  чувства, и он решил меня – поберечь. Подумав об этом, я смягчился, даже улыбнулся. Но Иосиф Иванович, не выходя из своего состояния, покровительственно, слишком по-взрослому – спросил:

 Михаил Ливертовский, 1946 г.

– Ну, чего? Не доверяешь? Думаешь – без тебя не справимся? Или хочешь, чтоб обоим головы оторвало?!

Это, как любил говорить сам Иосиф Иванович, ни в какие ворота не лезло. Мне стало не до сантиментов. О  чем он?.. Вместо того, чтобы думать о сражении, которое вот-вот начнется!.. Я знал все о предстоящем бое. Оговорил его во всех подробностях с командиром стрелкового батальона, который наша батарея должна была в этом бою поддерживать. Отрепетировал с огневиками все возможные варианты наступления!.. Вот о чем комвзвода артразведки должен был стремиться узнать у меня или поведать то, чего я еще не знаю. Это, да и то, что он нарушил иерархию в самый неподходящий момент, вместо того чтобы подавать достойный пример другим, – заставило меня разлив легкомыслия ввести в берега и слова, размягчившиеся было внутри меня, снова затвердели, и я высказал взводному все в самой резкой форме… А он, жалеючи, посмотрел на меня и с высоты своих лет произнес, запрокинув голову, как это делают поэты:

– «Пойми со мной хоть самое простое, ведь  ты  не знаешь, что такое жизнь!.. Не знаешь, ты, что жить на свете стоит».

Я подумал, что стихи он сам сочинил и поздравил его. Но холодно.

– Вот видишь, – не унимался Еська, – ты еще не знаешь стихов Есенина! Как много тебе нужно еще узнавать…

Я действительно тогда не знал стихов Есенина. Имя слышал. А… «кулацкого поэта» в школе тогда не проходили. В библиотеках его книг не держали. И кто-то очень старался, чтобы произведения «певца кабаков» и «пошлой любви» на глаза и в руки советским людям не попадались.

Но нам некогда было обсуждать эту проблему – батальон просил огня!

…Бой складывался трудно: клочковато, получился каким-то комканным, рваным и очень кровавым. Своей одной головой взводный, конечно же, не обошелся бы. Тем более, что батареей я лучше его стрелял. Он это знал. Да и подготовка огня для поддержания атаки необходима была  тщательнее обычной. Ожидалась еще танковая контратака. Для чего понадобилось подбирать и оснащать для прямой наводки орудия, которые могли бы в любой момент появиться на пути вражеских танков – Иосиф Иванович должен был это понимать!..

…Батальонная атака началась очень странно, из-за неожиданного схода снежной лавины… подхватив наших бойцов, выдвинувшихся в сторону вражеских позиций. Быстрое продвижение солдат походило на светопреставление. И напугало немцев. Те выскочили из окопов и приготовились уже бежать, а увидев, как забарахтались в рыхлом снежном потоке наши – обрадовались, заплясали в открытую и стали расстреливать беспомощно барахтающихся и быстро приближающихся  к ним наших бойцов…

Но то, что моя батарея и минометная рота успели хорошо пристрелять позиции противника, испортило немцам веселье. Наш шквальный огонь отрезал их от своих позиций и заставил  нырять навстречу наступающим – в пучину снежной лавины! И она погребла многих. Все же некоторым нашим пехотинцам удалось вползти в немецкие траншеи…

Танки противника попытались было ударить им во фланг, но пройти снежный вал не смогли. А наши пушки на изготовленных самими пушкарями щитах, чтобы орудия держались «на плаву»,  подхваченные снежным потоком, «подплыли» вплотную к четырем машинам противника и расстреляли их в упор.

…Как начинаются атаки – понятно: для этого подается условный сигнал. А как они заканчиваются? За четыре года войны, участвуя во многих боях, я так и  не  усвоил: как?…

…Неожиданно смолкает перестрелка, наступает тишина. Иногда еще может быть услышан последний выстрел или взрыв мины, на которую случайно кто-то наступил, – это уже похоже на тяжкий выдох  уставшего воина, и бойцы садятся, закуривают, бродят в поисках трофеев. Свободно по недавнему полю боя разгуливают санитары и похоронные команды… Кажется, что сражавшиеся очень устали и остановились без всяких условий на реальных рубежах – позже, мол, разберемся…

А мы, я и Еська, хоть и не носились в рядах наступающих, от напряженного слежения за целями и ходом боя – тоже очень устали, как подкошенные плюхнулись на дно скальной расщелины, служившей нам укрытием, прислонились спинами к стылым стенам и затихли. Еська протянул мне фляжку с водкой. Протянул нерешительно, виновато, опасаясь того, что недовольство им у меня еще не выветрилось, и я могу отказаться от предложения… Но я не отказался. Мы выпили. Вытерли губы пушистыми отворотами наших полушубков, пропахших бензином и дымком – будто закусили… И он без передыху начал:

– «А ночью выплывет луна. Ее не слопали собаки, Она была лишь не видна Из-за людской кровавой драки. Но драка кончилась... И вот – она своим лимонным светом Сиянье звучное польет...» Это вот – Есенин, – закончил Еся.

Я почему-то сам догадался. Эти стихи показались похожими на те, что он мне прочитал, когда я только пришел на НП. И я кивнул. А Еся, поняв это по-своему, и, будто открыв кран, окатил меня потоком есенинских стихов:

–«Теперь метель вовсю свистит в Рязани...», «Слышишь, розу кличет соловей...»

Тут меня закружила «листва золотая в розоватой воде на пруду»; я залюбовался березкой, с которой заигрывал «отрок-ветер»; заслушался «песнями дождей и черемух»; даже встал рядом с пьедесталом, на котором высился «он, с рукой своей воздетой» и «сказал, что наш мир – единая семья!»...

И вдруг , как выстрел в упор: «...мне и Ленин не икона...» Но что это? Я почему-то жив и еще слышу: «...сестра разводит, Раскрыв, как Библию, пузатый „Капитал“, О Марксе, Энгельсе... Ни при какой погоде Я этих книг, конечно, не читал...» – это не могло не оскорбить и...

Я вскочил. Что-то надо было сказать, но я не мог сообразить – что. Стал почему-то оглядываться...

Еся не понял, почему я вскочил, и продолжал:

– Понимаешь, вот странное дело: Троцкий любил Есенина, дружил с ним, а Сталин почему-то.., – это было уже слишком! И это я слышу от Еськи, с которым прошли столько боев и знали, казалось, друг о друге всё!

– О чем ты говоришь? В такой момент, когда идет бой на всей планете за идеи Ленина и Сталина!.. Зачем ты приплел нашего самого злейшего врага, спьяну? Да и твой Есенин тоже хорош...

...Написались эти строки и даже сейчас мне стало как-то не по себе, тревожно (мне – сегодня – большому поклоннику Есенина и хорошо знающему, какую роль сыграл Троцкий в истории), потому что отчетливо вспомнились годы, предшествовавшие Войне. Когда наши люди беспрерывно и с большим волнением обсуждали тревожные сводки газет об ожесточенной классовой борьбе и непрекращающихся внутрипартийных схватках. Мне досталось только запомнить, как добивалось «троцкистко-бухаринское отребье» и «кулацкие последыши»... и клокочущие расплавленной лавой митинги, требующие расправы над «врагами народа». Меня даже сейчас обжигает память о том времени. А Иосиф Иванович должен был хорошо помнить, как протекала эта борьба. Как удалось Сталину, «верному ленинцу», выстоять в неравной борьбе с «оппортунистами всех мастей», построить «социализм», мощное государство, песенную жизнь, которой мы радовались и так отчаянно ее защищали!

В тот день по волне снежного схода шли в атаку с именем Сталина на позиции врага бойцы стрелкового батальона.

...А я продолжал выкрикивать неожиданно громкие для себя слова. То ли я хотел защитить Идею, на которую покусился Еська со своим Есениным или Еську – чего-то не понимающего – маленького, съежившегося, как выжатый лимон. Но ему такому – я видел – было не страшно. Он удивленно смотрел на меня. А я озирался почему-то. Всматривался в окружающих нас... То ли искал у них поддержки, то ли опасался их почему-то...

...Разведчики были полностью поглощены поиском путей к нашему новому месту расположения. С помощью стереотрубы и бинокля они старательно проверяли все возможные варианты. Один связист уже собрался, а другой – приближался к нам, сматывая кабель от старого командного пункта батальона.

Все-таки меня что-то продолжало беспокоить... Я всегда уверенно чувствовал себя в бою. Я умел постоять за себя и своих подчиненных перед начальством, когда это нужно было. Я, наконец, никогда не испытывал страха смерти. А тут меня что-то пугало... Вдруг вспомнилось почему-то: в только что освобожденном селе на Смоленщине ко мне подошел пожилой мужик и спросил: «Как вас теперь величать – „господин“ аль „товарищ офицер“?» (Тогда только ввели погоны). «Товарищ!», – гордо ответил я. «Скажи, а колхозы будут?»... Я растерялся. Меня смутил вопрос, и то, что я не знал, как на него ответить (ведь в то время уже был распущен Коминтерн, стали служить в церквах...) При случае я обратился за советом к нашему парторгу. А тот, страшно рассвирепев, маленький, даже приподнявшись на носки, выпалил: « За такие вопросы – вешать будем!» (Тогда только ввели у нас казнь через повешение для предателей, врагов народа!) Тогда же из далекого детства припомнилось: моего дядю сажали три раза, последний раз он не вернулся – бабушка сказала (хорошо запомнил я): уж больно востер язык у нашего Сашки, много болтает... И тогда мне по-настоящему стало страшно за Еську!

Этот эпизод (разговор с Еськой), почему-то неприятный для меня, должен был наверняка вскоре откатиться в дальний уголок моей памяти и, захламленный другими разными эпизодами, случаями – померкнуть, забыться...

Если бы через день на дивизионном штабном совещании ко мне не подсел уполномоченный СМЕРШа, с обычными расспросами о поведении и настроении интересующих его батарейцев и, между делом, не сказал бы уполномоченный, что его очень удивило мое участие в странном обсуждении творчества странного поэта да еще со своими подчиненными на наблюдательном пункте во время боя! (сказал это мне, даже не упомянув имени Троцкого, хотя наверняка знал, что оно было названо на НП). Он сказал, что верит в меня, что я человек – надежный, но советует не забывать, за что я воюю... И попросил не спрашивать его, откуда ему это стало известно... Я, разумеется, не спросил. Я понимал – такая у него работа...

Но меня это сильно озадачило и осложнило жизнь. До этого я ни о чем таком не задумывался... «Еська – сам? Решил облегчить мне жизнь? Или решил себя обезопасить? – Не может быть!» Тогда я пошел его спрашивать. Но стоило мне к нему приблизиться, как он сам выплеснул встречную тираду:

– Зачем ты наябедничал (перед этим словом он замялся, подбирая замену распространенному тогда „настучал“, чтобы меня не обидеть) СМЕРШевцу о нашем вчерашнем разговоре – „Троцкий самый злейший враг! Кулацкий поэт!... Не вы ли, вступая в партию, заявляли, что хотите умереть коммунистами“ – это я и ты! Ты что, спятил? Знаешь, чем это пахнет?» – со знанием дела выпалил Еська.

Мне еще не удалось выдавить из себя сверх меры удивленного «Я?», как он, наверно, по моему виду заключил:

– Понял... Значит, надо думать – кто?

А недавнее поле брани стало совсем чистым, белым. Замело толстым слоем снега. И погибших, и, должно быть, раненых. Будто и не было никакой брани…

Вдруг батальонные ребята стали пускать вверх разноцветные ракеты. Трофеи, похоже?.. В результате – появилась виртуальная, как теперь сказали бы, украшенная елка в центре поля брани. Хлопки. Свист. Радостные выкрики. Праздник!..  А какое сегодня число? Наступил Новый год?! Новый – 45-й!

Нет еще. Но скоро – вот-вот…